Я подошел к окну домика и увидел за радужным стеклом неподвижное белое лицо старухи. Лицо так смотрело на меня выцветшими, но красивыми живыми глазами, словно я известен и дорог владелице этих глаз. Оно улыбнулось, изящно изогнув кверху углы сизых узких губ беззубого рта, и стало со спокойным вниманием наблюдать за мной. И я понял, что она такая же прозорливая, как я, как сеньор Пифагория, как негритянский красавец Назови Меня Как Хочешь из бухты Укуреа на одном из Канарских островов, как гигант-осьминог Гаргантюа, как американский океанолог Ричмонд Элизабет, как Тосико Серебряная, которая сначала дала мне, а потом съела меня, а впоследствии сама расплодила потомство моих Акимчиков во всех веках Земли.
Старуха задвигалась, завертела головою вправо, влево, что-то делая, — и открыла наружу обе створки окна. Опираясь локтями на подоконник, подставив худенькие кулачки под сморщенные щеки, старая женщина наклонила лицо ко мне, словно желая, чтобы я поцеловал ее в сизые губы. Но нет — она желала говорить со мною, прежде чем из толпы квадриллионов людей, которые жили когда-то на земле и жили сейчас, в час улыбки бледной старухи с совершенно беззубым, как у младенца, ртом, — уйдя от всех насовсем и беспамятно, так и не поняв, зачем она приходила к ним, старуха теперь желала поговорить со мной.
Но я не хотел говорить со старухой, потому что между нею и мной ничего не было — и это было бы все равно, что, сойдя с ума от одиночества, я сидел бы в единственно сохранившемся от былого бессмысленного поселка Октябрьский домике на краю огромного леса и, высунувшись в окно, говорил бы самому себе:
— Я новорожденная, родилась совершенно заново, головной мозг обоих моих полушарий, стало быть, обновлен во всех своих составах серого вещества, и я уже почти ничего не помню из того, что было до моего нового рождения. У меня, миленький, космическая амнезия.
— Но ты же беззубая бледная старуха — какая же ты новорожденная? — возражал я самому себе. — Тебя бросили твои дети в этом доме, а сами покинули поселок Октябрьский и разъехались по городам. Произошло это много солнцеворотов тому назад, а ты не умираешь и живешь здесь совершенно одна. Что ты ешь, что пьешь, как спасаешься от холода наших русских зим?
— Я не пью, не ем и не умираю с той осени, как уехали все из поселка, а я осталась здесь одна и все позабыла. Тогда-то я и родилась заново, и узнала, что могу жить, ничего не кушая. Только водичку пью — и то одну росу туманную, которая набегает ночью на стекла и стекает по ним на подоконник. Так, значит, я и живу с тех пор, и так можно, оказывается, жить сколько угодно, если оставаться все время на месте, ничего не помнить, не умирать и никуда не продвигаться — даже вместе с Землей с ее круговращениями вокруг Солнца.
Познала ли я райские радости после того, как ангел по имени Ляксандр Лобзофф выхлопотал для меня разрешение жить так, не питаясь? Еще бы! Как не познать. Ведь это и на самом деле первое наслаждение — жить, ничего и никого не кушая. Такое разрешение имеют только ангелы, но Лобзофф, вишь, добился и для меня. И не только этого. Не менее важно для нас, расейских, заполучить и разрешение не околеть от морозов. Что же ты думаешь? Выбил в своей конторе и это разрешение для меня секлетарь Лобзофф, такой миленький.
Он появился передо мной неожиданно, когда я решила, что умирать мне все равно надо, коли я родилась. Даже Иисус Христос родился-умирал. А умирать — было точно так же, как и родиться. Только нужно было возвратиться туда, откуда я заявилась. Все человеки отошли от меня, и сделалось вокруг как в пустыне. Зачем, ты спросил, человек появляется на этой земле? Правильно — затем, чтобы испытать райское блаженство. Но я-то об этом еще не знала и собралась умирать, как подыхать в муках — брошенная в своем доме одна, потому что я не захотела продавать этот дом на вывоз. Были когда-то у меня дети, не помню уж, сколько, — это до моего второго пришествия на этот свет, — они рассердились на меня и отвергли меня. Ничего тут особенного — я видела, как скот размножается, как звери разводятся, птицы высиживают свои яйца, — все они тотчас забывали своих потомков, как народят их и выкормят. А зверята и цыплята, вызрев, также не поминали своих родителей ни словом, ни жестом.