— Мужеством для чего? — продолжал дядя.
— Для всего.
Том Бренгуэн криво усмехнулся. Отец с матерью сидели молча, внимательно прислушиваясь. Скребенский ждал; Урсула говорила для него.
— Все — это значит ничего, — со смехом заявил дядя.
В эту минуту он был ей противен.
— Она не применяет на деле того, что проповедует, — заметил отец, проводя рукой по волосам и заложив ногу за ногу, — у нее самой мало на что хватает мужества.
Урсула не стала отвечать. Скребенский сидел молча с выжидательным видом. У него было неправильное, почти некрасивое, довольно плоское лицо, с толстым носом. Но глаза были прозрачными и ясными, темные густые волосы были мягки, как шелк, усы мало заметны. При великолепной фигуре движения отличались легкостью, а кожа была тонкой и смуглой. Рядом с ним отец казался неуклюжим, а дядя Том надутым. Но все-таки он очень напоминал отца, только в более изящном варианте и еще он был таким блестящим, несмотря на свое некрасивое лицо.
Он был доволен своим существом в таком виде, каким оно было, как будто не могло быть и вопроса о каких-либо переменах. Он был именно самим собою. В нем таилось какое-то чувство предопределенности, производившее на девушку неотразимое впечатление. Он не стремился прилагать каких-либо усилий, чтобы показать себя лучше в глазах других, считая, что его надо принимать таким, как он есть, безо всяких извинений или разъяснений.
До такой степени его характер казался законченным и сложившимся, что как будто не было никакой необходимости в предварительных представлениях о нем — до знакомства с ним.
Это очень нравилось Урсуле. Люди, окружавшие ее, страдали такой неуверенностью и несамостоятельностью, что под чужим влиянием их личность совершенно менялась. Ее дядя Том ужасно менялся под воздействием других, то принижаясь, то возвышаясь, и она никогда не знала его действительной сущности. Она знала только его вечную неудовлетворенность собой, принимавшую различные внешние формы.
Но Скребенский, чтобы ни делал, как бы ни раскрывался, всегда оставался определенной личностью, твердо уверенной в себе и своих действиях. Относительно себя он не допускал никаких сомнений, он был непоколебим в своей обособленности и завершенности.
Это делало его в глазах Урсулы чудесным. Ей нравилось его красивое сложение, изысканность обращения, сдержанность, но больше всего то, что он не нуждался ни в чьем покровительстве. Он казался ей истинным джентльменом, аристократом по натуре.
Он сделался предметом ее мечтаний. В нем не было вечных исканий, постоянной неудовлетворенности. Он был доволен собой и своим существованием, оно целиком удовлетворяло его само в себе, и никто другой не мог в нем ничего ни прибавить, ни убавить. Он был независим и как будто в стороне от всех.
На другой день Урсула пошла, по приглашению, на ферму. Оба гостя еще не приезжали. Став у окна, она глядела в ожидании. Когда повозка подъехала, Скребенский, не дожидаясь остановки, соскочил на землю. Она видела, как он приподнялся, подобрался и прыгнул, потом со смехом сказал несколько слов и побежал к дому. В этих немногих движениях он вылился весь целиком, он был таким свободным, таким неотразимым. Его всегда окружала своеобразная ясная и тонкая атмосфера, казалось, он совершенно спокойно ждал своей судьбы, и это ожидание придавало ему характер некоторой беспечности, он был несколько медлителен и не делал лишних движений.
Он не спеша уселся в свободной позе.
— Мы немного опоздали, — заметил он.
— Где вы были?
— Мы ездили в Дерби повидать одного друга моего отца.
— Кого?
Для нее было большой радостью, что она могла задавать ему прямые вопросы и получать на них простые ответы. С ним это было возможно.
— Он священник, один из моих наставников, духовное лицо.
Урсула знала, что Скребенский был сиротой.
— Где теперь ваш настоящий дом? — спросила она.
— Мой дом? Право, не знаю. Я очень люблю своего полкового командира, полковника Хепберна, затем своих тетушек, но настоящим домом для меня, я думаю, является армия.
— Вам нравится такое существование?
Его ясные зеленовато-серые глаза остановились на ней, но не видели ее. Он задумался.
— Я думаю так, — начал он, — вы видели моего отца и знаете, что он никогда не мог освоиться здесь вполне. Ему чего-то не хватало, чего — не знаю, но он чувствовал себя несвободно. Что касается матери, то она очень любила меня. Я помню, что она слишком была добра ко мне. Потом меня рано отдали в школу. И я должен сказать, что скорее внешний мир казался мне домом, нежели викариат, почему — я не знаю.