Следы загара на лице и руках делали его в глазах Урсулы особенно красивым. Он рассказывал ей, как учился подковывать лошадей и отбирать скот для убоя.
— Вам нравится быть солдатом? — спросила она.
— Я, собственно, не солдат, — ответил он.
— Но вы занимаетесь только тем, что связано с войной, — сказала она.
— Да.
— Вам хотелось бы пойти на войну?
— Мне? Пожалуй, это было бы интересно. Да, если бы война, я охотно пошел бы.
Странное чувство овладело ею, — сознание чего-то, что может воплотиться в действительность.
— Почему вы хотели бы пойти?
— Я был бы занят чем-то действительным, настоящим делом. Сейчас же у меня, собственно говоря, игрушечная жизнь.
— А что бы вы сделали, если бы пошли на войну?
— Я бы строил железные дороги и мосты и работал бы, как негр.
— Но вы бы делали их только для того, чтобы они были разрушены после окончания войны. Разве это не выглядит настоящей игрой?
— Да, если войну вы можете назвать игрой.
— А что же это?
— Это же самое серьезное дело из всех — сражаться!
Она почувствовала резкую отчужденность.
— Почему сражаться или воевать вы считаете самым серьезным делом?
— Вы идете на то, чтобы убить или быть убитым, и я предполагаю, что убийство — достаточно серьезное дело.
— Но с вашей смертью все кончается, — сказала она.
Несколько мгновений он промолчал.
— Дело в том, что следует из нее. Важно, например, удастся ли нам выгнать Магди или нет.
— И вам и мне, какое нам дело до Хартума?
— Вам необходимо пространство, чтобы жить, и кто-то должен позаботиться об этой территории.
— Да, но я совсем не стремлюсь жить в Сахаре, так же, как и вы, — ответила она с враждебным смехом.
— Я не стремлюсь, но мы должны прогнать тех, кто проявляет подобное стремление.
— Почему именно?
— Если бы мы этого не делали, мы не были бы государством.
— Но не мы одни имеем право быть государством, есть много людей, составляющих другие государства.
— Они могут это говорить, но в действительности этого нет.
— Если мы все будем так рассуждать, то в государстве надобности не будет, а я все-таки буду существовать сама по себе, — закончила она блистательно.
— Но вы не могли бы существовать сама по себе, если бы не было государства.
— Почему?
— Потому что вы послужили бы добычей — всегда и всякому.
— Каким это образом?
— Они пришли бы и взяли у вас все, что вы имеете.
— Ну что ж! Меня это совершенно не тревожит. Я всегда предпочту быть обобранной разбойником, нежели получить от миллионера подарки, которые я могу купить себе сама.
— Это потому, что вы склонны к романтизму.
— Да, я люблю все романтичное и остро нуждаюсь в нем. Я питаю ненависть к домам, которые вечно неподвижны, и к людям, живущим в этих домах. Это так глупо и косно. Я ненавижу солдат, потому что все они какие-то деревянные и окостенелые. На самом деле, — за что вы сражаетесь?
— Я сражаюсь за нацию.
— Прежде всего вы не представляете собой нации; чего вы добиваетесь непосредственно для себя?
— Я принадлежу к нации и должен выполнять свои обязанности по отношению к ней.
— Но когда она не нуждается в ваших услугах непосредственно, то есть когда нет войны, тогда чем вы занимаетесь?
Он был раздражен.
— Я делаю то же, что делают все люди.
— То есть?
— Не делаю ничего в ожидании того момента, когда я понадоблюсь.
Он произнес эти слова с глубоким возмущением.
— Мне кажется, — сказала она, — что вы вообще представляете из себя ничто, и что там, где вы бываете, кругом образуется пустота. Разве вы есть кто-нибудь на самом деле? По крайней мере мне вы кажетесь ничем.
Они дошли до пристани, где стояла баржа. На ней слышались голоса играющих ребят, у дверей в каютку возилась с бельем женщина, а в стороне от нее сидел мужчина с маленьким ребенком на руках. Урсуле захотелось поболтать с ними и, перекинувшись несколькими приветствиями с хозяевами, она быстрыми и ловкими движениями перебралась к ним. Разговор длился недолго, но в ответах мужчины Урсуле чувствовалось глубокое преклонение его, как мужчины, перед женщиной, преклонение перед ее душою и телом, взятыми в целом. Чувствовалось, что он полон тяготения к недоступному ему существу, и отчетливо сознает эту недоступность, но одно сознание, что существуют на свете такие совершенные женщины, и что есть возможность иметь с ними минутное общение, наполняет его глубокой радостью. На прощание Урсула подарила девочке свое ожерелье из топазов, аметистов и хрусталя, и ребенок ухватился за него обеими ручонками, сверкая глазами. Скребенский отнесся к порыву Урсулы с неодобрением. Поцеловав девочку, очутившуюся на руках у матери, она с помощью отца спустилась по принесенной им лесенке и быстро догнала Скребенского. Мужчина молча провожал их своим внимательным, преданным взглядом.