Они снова пошли на гумно. Почти с ужасом увидел он перед собой большие скирды свежего хлеба, совершенно преобразившиеся, сияющие серебристым светом; величественно возвышались они непостижимыми громадами под темно-голубым ночным небом, отбрасывая вокруг густые, мрачные тени. Среди них она казалась сверкающей паутинкой, вспыхивающей на фоне их холодного, пламени, подымающегося в серебряно-голубом воздухе. Все было так непостижимо, все переливалось холодным, блестящим, как стальное лезвие, белеющим огнем. Он был испуган этим лунным пожаром. Сердце его сжалось, кровь отхлынула. Он знал, что его ждет смерть, окруженная беспредельным сиянием месяца. Она сама была лучом сверкающей силы, и это превращение пугало ее самое. Этот человек казался ей нереальной, трепетной тенью, и она почувствовала страстное желание захватить и истребить, уничтожить его. Руки и пальцы окрепли, наливаясь силой и мощью, стали упругими и гибкими, как лезвие клинка. Он был для нее призрачной тенью, которую она жаждала разрушить, растворить, как лунный свет растворяет в себе тьму, изгоняя и разрушая ее. Она окинула его взглядом и глаза ее вдохновенно сверкнули. Она звала его. Какое-то чувство толкнуло его обнять ее и увлечь с собою в тень. Она покорилась; пусть он сделает, что может. Пусть испробует свои силы. Держа ее в руках, он прислонился к скирде. Тысячи холодных, острых игл пронизали его тело. Он упорно держал ее в своих руках.
Смело, дерзко захватывали его руки это сверкающее холодным огнем тело. Как насладился бы он ею, получив ее в свою власть! Если бы он мог завлечь это тело, холодное, сверкающее блеском соли, в расплавленное железо своих рук, завлечь, захватить, держать целиком в своей власти; о, какое безумное наслаждение испытал бы он! Всем существом, всей энергией, в него вложенной, он тянулся тонко, осторожно захватить ее, объять, подчинить себе. Но она оставалась такою же неживой, сверкающей холодным соляным блеском.
Пламя жгло его тело, едкий смертельный яд мучительным огнем разливался по всем его жилам, но он упорно, неотступно, стремился овладеть ею, преодолеть ее. В своем безумии он потянулся ртом к ее губам, он отыскал их, чувствуя, что его ждет смертельная опасность. Она уступила, и он, теряя сознание, прижимался к ней, стремясь слиться; и только глухими стонами душа его молила:
— Пустите меня, пустите меня!
Она приняла его в поцелуе и охватила его своим ответным поцелуем, гордым, суровым и губительным, как лунный свет. Казалось, она стремилась разрушить его. Собирая все свои силы, чтобы подчинить ее своим поцелуем, чтобы удержаться самому в нем, он почувствовал, что все колеблется вокруг него. Но она надвинулась на него своею суровостью и надменностью, холодная, как месяц, блестящая, как соль. Его горячая мягкость уступала, уступала, а она оставалась такою же недоступной, губительной, упивающейся его разрушением, оседая, как едкая, жесткая соль вокруг последних остатков его существа, уничтожая его, разрушая его до основания своим поцелуем. И ее душа выкристаллизовалась в торжестве, а его душа растворилась в страдании и уничтоженности. Она держала его, как жертву сокрушенную и превращенную в ничто. Она могла торжествовать: его больше не было.
Постепенно она стала приходить в себя. К ней вернулось обычное сознание. Ночь показалась такой знакомой, милой действительностью. Она была так же хороша и доступна чувствам, как и все другие ночи. Та великая, жгучая, сверхъестественная ночь исчезла, на самом деле ее и не было. Ее охватило чувство ужаса. Где она? Какое ничтожество и пустоту ощущает она около себя? То был Скребенский. Действительно ли он здесь? Что он такое? Он молчал, он отсутствовал. Что случилось? Она сошла с ума, какое безумие толкнуло ее на это? Она была переполнена жестоким ужасом перед самою собою, непреодолимым желанием, чтобы этого не было, чтобы она не знала в себе этого сверкающего едкого Я. Ее охватило безумное желание никогда не вспоминать того, что произошло, никогда не думать об этом, никогда не допускать возможности повторения этого кошмара. Всеми силами своего существа она жаждала отречься от него. И ей это удалось. Она снова была добра, она любила Скребенского. Ее сердце было полно тепла, она вся была мягкой и нежной. Она ласково положила руку на плечо Антона.
— Как хорошо, не правда ли? — спросила она мягким, нежным, ласкающим голосом. И она начала осыпать его ласками, стараясь вернуть к жизни, так как он продолжал быть мертвым. Она стремилась к тому, чтобы он никогда не знал, никогда не сохранял бы отчетливого представления о том, что случилось. Она желала вернуть его назад к жизни, уничтожив малейший след воспоминания о понесенном им поражении и уничтожении.