— Я не стремлюсь, но мы должны прогнать тех, кто проявляет подобное стремление.
— Почему именно?
— Если бы мы этого не делали, мы не были бы государством.
— Но не мы одни имеем право быть государством, есть много людей, составляющих другие государства.
— Они могут это говорить, но в действительности этого нет.
— Если мы все будем так рассуждать, то в государстве надобности не будет, а я все-таки буду существовать сама по себе, — закончила она блистательно.
— Но вы не могли бы существовать сама по себе, если бы не было государства.
— Почему?
— Потому что вы послужили бы добычей — всегда и всякому.
— Каким это образом?
— Они пришли бы и взяли у вас все, что вы имеете.
— Ну что ж! Меня это совершенно не тревожит. Я всегда предпочту быть обобранной разбойником, нежели получить от миллионера подарки, которые я могу купить себе сама.
— Это потому, что вы склонны к романтизму.
— Да, я люблю все романтичное и остро нуждаюсь в нем. Я питаю ненависть к домам, которые вечно неподвижны, и к людям, живущим в этих домах. Это так глупо и косно. Я ненавижу солдат, потому что все они какие-то деревянные и окостенелые. На самом деле, — за что вы сражаетесь?
— Я сражаюсь за нацию.
— Прежде всего вы не представляете собой нации; чего вы добиваетесь непосредственно для себя?
— Я принадлежу к нации и должен выполнять свои обязанности по отношению к ней.
— Но когда она не нуждается в ваших услугах непосредственно, то есть когда нет войны, тогда чем вы занимаетесь?
Он был раздражен.
— Я делаю то же, что делают все люди.
— То есть?
— Не делаю ничего в ожидании того момента, когда я понадоблюсь.
Он произнес эти слова с глубоким возмущением.
— Мне кажется, — сказала она, — что вы вообще представляете из себя ничто, и что там, где вы бываете, кругом образуется пустота. Разве вы есть кто-нибудь на самом деле? По крайней мере мне вы кажетесь ничем.
Они дошли до пристани, где стояла баржа. На ней слышались голоса играющих ребят, у дверей в каютку возилась с бельем женщина, а в стороне от нее сидел мужчина с маленьким ребенком на руках. Урсуле захотелось поболтать с ними и, перекинувшись несколькими приветствиями с хозяевами, она быстрыми и ловкими движениями перебралась к ним. Разговор длился недолго, но в ответах мужчины Урсуле чувствовалось глубокое преклонение его, как мужчины, перед женщиной, преклонение перед ее душою и телом, взятыми в целом. Чувствовалось, что он полон тяготения к недоступному ему существу, и отчетливо сознает эту недоступность, но одно сознание, что существуют на свете такие совершенные женщины, и что есть возможность иметь с ними минутное общение, наполняет его глубокой радостью. На прощание Урсула подарила девочке свое ожерелье из топазов, аметистов и хрусталя, и ребенок ухватился за него обеими ручонками, сверкая глазами. Скребенский отнесся к порыву Урсулы с неодобрением. Поцеловав девочку, очутившуюся на руках у матери, она с помощью отца спустилась по принесенной им лесенке и быстро догнала Скребенского. Мужчина молча провожал их своим внимательным, преданным взглядом.
— Как они мне понравились, — сказала Урсула Скребенскому оживленным голосом. — Он был так мил, а ребенок такой славный!
— Мил? — произнес странным голосом Скребенский.
Урсула, оживленная и обрадованная этой встречей, шла быстрыми шагами. В обращении с ней случайного этого человека она почувствовала теплоту, и это дало ей сознание внутреннего богатства своего существа. Скребенский же всегда создавал кругом нее какую-то пустоту и бесплодие, как будто бы весь мир лежал во прахе.
Они почти не говорили на обратном пути, спеша поспеть к парадному ужину. Он шел, завидуя этому мужчине и его чувствам. Почему сам он не испытывал такого отношения к женщине? Почему никогда не жаждал он иметь женщину целиком, быть близким ее душе так же, как и телу? Почему никогда не испытывал он к ней глубокой любви и поклонения, ощущая только одно желание обладать ее телом.
Но он так страстно желал ее тела, что на остальное он махнул рукой. В этот вечер вся атмосфера в Мерше была пропитана острым пламенем желания. Этому способствовала свадьба Фреда, застенчивого, принужденно державшегося фермера с красивой, полуобразованной девушкой. Том Бренгуэн своей таинственной властью всячески раздувал это тлевшее разгорающееся пламя.
В конце ужина за десертом начала играть музыка. В оркестре были скрипки и флейты. У всех разгорелись лица, возбуждение достигло крайнего предела. Когда закончились приветственные речи, желающие были приглашены пить кофе на природе.
Был теплый вечер. На небе сверкали яркие звезды, но месяц еще не взошел. И при свете звезд красными огнями пылали костры, а кругом висели фонари и лампы; рядом с костром стояла палатка, освещенная изнутри.
Молодежь потянулась в эту таинственную обстановку. Слышались обрывки речи, звуки голосов, смех, а кругом все напоено было ароматом кофе. Сзади, на некотором расстоянии, виднелись постройки фермы, кругом мелькали темные и светлые фигуры, красноватый отблеск огня скользил по белым платьям и шелковым юбкам, фонари бросали лучи на появлявшиеся там и сям головы свадебных гостей.
Урсуле все казалось чудесным и сверхъестественным. Она как бы превратилась в новое существо. Окружающая тьма тяжело дышала, как затаившийся громадный зверь, а стога сена, выступавшие позади смутными очертаниями, казались его уютным, теплым логовищем. Душа плавала в безумном восхищении. Она жаждала идти. Ей хотелось подняться до сияющих звезд, ей хотелось мчаться за пределы земли. Ей безумно хотелось пуститься бежать. У нее было ощущение, точно она гончая на привязи, готовая броситься за неизвестной добычей во тьму. Она была одновременно и этой гончей и этой дичью. Тьма дышала страстью; ее дыхание было необъятным и тяжелым. Тьма ждала ее, готовая вступить с нею в бой. Как могла она стоять на месте, как могла она двинуться? Ей надо было погрузиться из известного в неведомое. Руки и ноги дрожали, грудь порывисто поднималась и опускалась.
Снова началась музыка и закружились пары. Том Бренгуэн танцевал с невестой, живой, подвижный, точно составленный из каких-то других элементов, недоступный, как пловец в воде. Певучая музыка продолжалась. Пара за парой уносились в плавных движениях танца.
— Давайте, — сказала Урсула Скребенскому, кладя на плечо ему руку.
При одном этом прикосновении сознание его испарилось. Он взял ее в свои руки, точно окружая тонкой, уверенной властной волей, и они слились в движении, в двойном движении по скользкой траве. Это движение было бесконечно, оно могло длиться целую вечность. Его воля и ее воля сливались в восторге движения, но никогда не уступали друг другу и не растворялись друг в друге. Это был крутящийся восхитительный, переливчатый поток, и в этом потоке — состязание его воли и ее воли.
Оба они погрузились в глубокое молчание, увлекаемые мощным потоком звуков, придававшим им особый подъем. Все другие танцоры, так же переплетаясь, плыли в этом потоке музыки. Перед костром мелькали их неясные тени, и плавными движениями продвигались в поглощавшую их тьму. Казалось, они были видениями, выплывавшими из подземного мира, и влекомыми течением могучего потока. Как будто бы сама тьма качалась таинственными движениями. Казалось, весь ночной мрак медлительно-тягуче колебался вместе с музыкой, слегка скользящей по нему, и подергивался чудесной, своеобразной зыбью танца на поверхности глубокого, могучего вала, медленно катящегося от грани небытия к грани вечности, с замиранием сердца поднимающегося вверх и, достигнув крайнего предела, отступающего назад, чтобы нести свои волны обратно к другому пределу.
В тяжелых, мерных колебаниях танца Урсула ощутила на себе чей-то странный взгляд; кто-то могущественный, сверкающий скользил по ней своим взглядом, обнимал её, охватывая все ее существо. Чья-то непреодолимая, мощная сила наблюдала за ней из далекого пространства. Объятая этим влиянием, ощущая его всем своим телом, она продолжала плавно качаться в танце со Скребенским.