— Прощайте, — повторила она.
Он схватил багаж и пошел от нее прочь. Пассажиры суетились около поезда. Вот и его вагон. Он занял свое место. Том Бренгуэн открыл дверь, и оба мужчины обменялись рукопожатиями. Раздался свисток.
— Прощайте, желаю вам счастья, — сказал Бренгуэн.
— Благодарю вас, до свидания.
Поезд тронулся. Скребенский стоял у окна вагона и машинально махал платком в знак прощания, не глядя ни на девушку, ни на ее провожатого. Урсула тоже махала своим платком. Поезд, постепенно ускоряя свое движение, пошел полным ходом, делаясь все меньше и меньше. Белое пятно платка исчезло. Издали донесся последний свисток. Она все еще стояла на платформе, кругом все стало так пусто. Несмотря на все усилия, губы ее подергивались, но она не хотела плакать, на сердце у нее был смертельный холод.
— Хочешь каких-нибудь сластей? — спросил дядя Том.
Лицо ее было покрыто слезами, и чтобы овладеть собой, она делала самые жестокие, невероятные усилия. Слезы не облегчали сердца, там был холод и пустота.
— Каких тебе хочется? — продолжал настаивать дядя.
— Я бы хотела мятных лепешечек, — сказала она странным, спокойным голосом, противоречащим ее расстроенному лицу.
Через несколько мгновений она овладела собой вполне и имела спокойный, сдержанный вид.
— Поедем в город, — предложил он ей и усадил в поезд, шедший туда.
Там они пошли в кафе. Сидя за стаканом кофе, она равнодушно разглядывала прохожих на улице, а в душе у нее горела рана и царила непоколебимая холодность.
Она надолго осталась застывшей. Для нее все случившееся было горьким разочарованием, и теперь она относилась ко всему с холодным недоверием.
Она стала равнодушной и апатичной. Слишком она была молода, слишком сильно обманулась, и поэтому сама не понимала всей силы своих страданий.
Мучительная горечь не давала возможности смириться.
Иногда она жестоко страдала от тоски по нему, ей так не хватало его. С момента отъезда он стал в ее воображении совсем другим. Всю свою страсть, всю тоску юности и все свои муки она сосредоточила в мыслях о нем.
Она завела дневник, где записывала все непосредственные впечатления. Увидев на небе месяц, она чувствовала на сердце тоску, и, взбежав к себе, вписывала:
«Если бы я была месяцем, я знала бы куда упасть».
Для нее эта фраза имела так много смысла — в нее она вкладывала все страдание юности, и свою первую страсть, и смутное стремление куда-то и к чему-то. Где бы она ни была, она звала его всем сердцем. Ее тело трепетно тянулось навстречу ему, все силы ее души излучались к нему, стремясь отыскать, где он есть, такой, каким его создало ее воображение.
Но кто он был и где он существовал? — Он был плод ее фантазии, живший в ее воображении.
Она получила от Скребенского открытку и носила ее на груди. В действительности она не имела для Урсулы такого уж важного значения. На второй же день она ее потеряла, но заметила это только несколько дней спустя.
Потянулись долгие недели. О войне приходили плохие вести. Ей казалось, что все на свете было решительно против нее. Она стала еще холоднее и равнодушнее, апатия овладела ею целиком.
Жизнь в ней заглохла, она жила лишь наполовину. Некоторые стороны души забылись тяжелым, тревожным сном.
Она стала болезненно впечатлительна в чувственном отношении. Нервы ее были напряжены до крайности, и она резко реагировала на всякое прикосновение к душе и к телу.
III
Дружба
Урсуле оставалось уже немного до экзамена на аттестат зрелости. Ей было трудно заниматься, так как, потеряв свое счастье, она перестала быть восприимчивой к учению. Какое-то упрямство и сознание нависшего над ней рока отталкивали ее от занятий. Она знала, что недалеко та пора, когда она захочет быть совершенно самостоятельной, и больше всего страшилась, что кто-нибудь может воспрепятствовать этому. Все ее мысли и желания были сосредоточены на вопросе о свободе, общественной самостоятельности и полной независимости от какого-либо личного влияния, и это сковывало ее ум во всем, что касалось учения.
Она хорошо знала себе цену, как женщине, и отчетливо понимала, что, если она не может добиться в жизни чего-нибудь просто как человеческое существо, стоящее наравне с остальными, то она сможет получить это, как женщина. И, как женщина, она обладала большими возможностями.
Тем не менее она не хотела пока идти этим путем. Сперва она решила отважиться изведать мир мужчины, мир труда и обязанностей, испробовать существование трудящегося члена общества. Она всегда завидовала этим людям, и теперь ей хотелось завоевать себе место в мире мужской жизни.
Все это ослабило ее прилежание, но не оттолкнуло ее от учения вполне. Некоторые предметы ей очень нравились. Она охотно занималась английским, французским, латинским, математикой и историей. Но как только она выучилась читать по-латыни и по-французски, она почувствовала отвращение к синтаксису. Самым томительным и скучным ей казалось изучение английской литературы. С какой это стати надо ей вспоминать прочитанные вещи? Холодная отвлеченность математики зачаровывала ее, но когда дело доходило до решения задач, она принималась тосковать. Ее поражали отдельные лица в истории и на некоторое время приковывали к себе ее внимание, но политика ей претила и все министры одинаково вызывали ненависть. Временами на нее находили странные, внезапные порывы — увеличить, расширить и углубить свои познания. И тогда все выглядело иначе. Своеобразные особенности английской грамматики доставляли ей удовольствие, она радовалась жизни, отражавшейся в отдельных словах и их сочетаниях. Один вид алгебраических знаков манил ее к себе. В душе у нее было такое богатство и такая сумятица чувств и ощущений, что ее лицо неизменно сохраняло удивленный, недоумевающий, полуиспуганный взгляд, как будто она в любую минуту могла быть захвачена врасплох чем-то неведомым.
Отдельные сведения с поражающей силой действовали на ее ум и воображение. Когда она узнала, что маленькие коричневые осенние почки заключают в себе в миниатюрном, законченном виде летние цветы, которые в течение многих месяцев тихо дожидаются своего времени расцвета, в ней вспыхнуло чувство торжествующей радости.
— Я никогда не смогла бы умереть, пока существуют деревья, — с большой страстностью и торжественностью изрекла Урсула, глядя с чувством преклонения на старый ясень.
В то время она инстинктивно сторонилась всех людей. Ее собственная жизнь была еще настолько надломлена и трепетна, что она избегала всякого соприкосновения с другими. Она могла давать им лишь крохи внимания, но не могла быть естественной с ними, пока она не обрела своего определенного Я. Деревья, птицы, небо, никогда ничего это не могло ни смутить, ни испугать ее. Но от людей она бежала, стыдясь своей неуверенности, чувствительности, своего бесформенного существа — по сравнению с их завершенными, определенными личностями.
В эту пору Гудрун служила ей большим успокоением и защитой. Младшая сестра была диким, неприрученным животным, не доверяющим никому и не желающим иметь ничего общего с школьными подругами, их глупыми секретами, тайнами и их мелочной завистью.
Таким образом, она явилась настоящим оплотом для Урсулы, страдавшей от одной мысли, что кто-то может ее не любить, даже если бы сама она относилась к этому человеку с презрением. Как мог кто-нибудь не любить ее, Урсулу Бренгуэн? Это было для нее ужасно и необъяснимо. Естественное равнодушие Гудрун к чужому мнению являлось для нее настоящим убежищем.
У Гудрун к тому времени открылся талант к рисованию. Для девушки, глубоко равнодушной к учению, это было выходом. Все кругом повторяли: «Как она чудесно рисует!»
Внезапно Урсула открыла, что между нею и ее классной учительницей, мисс Ингер, существует какая-то внутренняя связь. Мисс Ингер была бакалавром словесности, окончившим курс в Ньюгэме. Она происходила из хорошей семьи духовного звания. Это была красивая женщина, двадцати восьми лет, с отважным обликом, настоящий тип современной девушки, слишком большая самостоятельность которой свидетельствует о ее внутренней неудовлетворенности. Она была умной и ловкой во всех своих поступках, аккуратной, быстрой и повелительной.