Вернувшись домой, она с легким сердцем отдалась своим обычным горделивым, напыщенным мечтаниям о радостях будущей школьной жизни.
Дни протекали за днями. Она молчала перед родителями о своем поступке. Потом пришли ее документы с отказом из Гиллингама в Кенте, потом из Сванвика в Дербишире. Радость надежды сменилась горечью отчаяния. Она поникла крыльями.
Две недели спустя, совсем неожиданно для нее пришло приглашение из Кингстона на Темзе. Ей надлежало явиться в этот город в следующий четверг для переговоров с комитетом школы. Она успокоилась. Для нее было несомненно, что комитет примет ее. Теперь, когда ее отъезд был неизбежен, на нее напала робость. Сердце трепетало от страха и нежелания. Но ее воля упорно стояла на своем.
Весь день она бродила тенью, не желая ничего сообщать матери и дожидаясь для разговора отца. Она начинала бояться, ей страшно было ехать в Кингстон. Все приятные мечты рассеялись как дым от столкновения с действительностью. Но к вечеру они опять завладели ее сердцем, и она погрузилась в грезы о своем будущем в этом старинном, историческом городе.
Отец вернулся вечером — сосредоточенный, быстрый в движениях и полный жизни. Он ей казался менее реальным, чем ее мечтания. Она решила ждать, пока он закончит пить чай. Он откусывал крупные куски, запивал большими глотками — поглощал свою пищу, как животное пожирает корм.
Сейчас же после чая он направился в церковь. Был день спевки, и он хотел предварительно проиграть некоторые гимны.
При ее входе ручка большой двери резко щелкнула, но звуки органа покрывали все. Увлеченный своими гимнами, он не заметил ее. При свете свечей она ясно различала его небольшую темноволосую голову, внимательное лицо, гибкое тело, крепко сидевшее на специальной табуретке. Лицо его светилось и имело глубоко сосредоточенное выражение, двигающиеся руки казались несвязанными с остальным телом. Звуки органа, казалось, исходили из самых стен и колонн церкви, как смола источающаяся из стволов деревьев.
Музыка смолкла. Наступило молчание.
— Отец, — сказала она.
Он осмотрелся кругом в недоумении. Урсула стояла в тени, невидимая для глаз.
— В чем дело? — спросил он, все еще не придя в себя.
Ему трудно было говорить.
— Я получила место, — произнесла она через силу.
— Что ты получила? — спросил он, нехотя отрываясь от своего музыкального настроения. Он закрыл клавиатуру.
— Я получила место работы.
Он повернулся к ней, еще плохо понимая в чем дело, но уже настроенный против.
— Так. Куда же это? — спросил он.
— В Кингстон на Темзе. В четверг я должна ехать для переговоров с комитетом.
— Ты должна ехать в четверг?
— Да.
Она протянула ему письмо. При свете свечей он прочел:
«Урсуле Бренгуэн. Тисовый Коттедж. Кёссей. Дербишир.
М. Г.
Просим Вас явиться к нам в ближайший четверг 10-го с. м. в 11 ч. 30 м. дня для переговоров с комитетом о Вашем назначении на должность помощницы учительницы в школе Веллигбюро».
Бренгуэну было чрезвычайно трудно воспринять это сдержанное официальное приглашение среди тишины церкви и еще звучащей в нем музыки гимнов.
— Ты могла бы не надоедать мне с этими вещами здесь, — сказал он с раздражением, возвращая ей письмо.
— Мне же надо ехать в четверг, — возразила она.
Несколько мгновений он просидел неподвижно. Затем открыл клавиатуру и положил на нее свои руки; послышался легкий шум, затем полились долгие торжественные звуки органа.
Урсула повернулась и ушла.
Он попытался отдаться всецело музыке, но не мог — настроение исчезло. На сердце у него легла какая-то тяжесть, он чувствовал себя несчастным.
Домой он вернулся с мрачным лицом и озлобленным сердцем. Однако, пока младшие не легли в постель, он молчал. Урсула по лицу видела, что будет буря.
Наконец, он спросил:
— Где то письмо?
Она подала. Он внимательно вчитывался: «Просим Вас явиться к нам в ближайший четверг». Это сдержанное официальное обращение адресовано самой Урсуле и не имеет с ним ничего общего. Так… Теперь она самостоятельный член общества. Ее дело отвечать на это письмо, не считаясь с ним, он даже не имел права вмешиваться. Сердце его ожесточилось и озлобилось.
— Зачем ты сделала это за нашей спиной? Потихоньку, зачем? — спросил он с резкой усмешкой. Ее обдало жаром, но она почувствовала себя свободной, теперь она порвала с ними. Он был побежден.
— Вы сказали: пусть она попробует, — возразила она, почти оправдываясь.
Он не слышал, он не отрываясь глядел на письмо.
Письмо было официальное, и притом написанное на машинке: «Мисс Урсуле Бренгуэн. Тисовый Коттедж в Кёссей». Это звучало так полно и законченно, он отчетливо чувствовал новое положение Урсулы в связи с получением этого письма. Для него это было — нож в сердце.
— Хорошо, — сказал он наконец, — но ты не поедешь.
Урсула онемела, не находя слов для своего возмущения.
— Если ты думаешь, что можешь отправиться плясать по ту сторону Лондона, ты жестоко ошибаешься.
— Почему нет? — вскрикнула она, окончательно укрепившись в решении уехать.
Наступило молчание, длившееся до прихода миссис Бренгуэн.
— Погляди-ка, Анна, — сказал он подавая ей письмо.
Она откинула назад голову, вглядываясь в строки, написанные на пишущей машинке, обозначающие вторжение внешнего мира. В ее взгляде произошла легкая перемена, как будто ее материнское существо спряталось и заменилось чувством боязни и какой-то внутренней пустоты. Таким пустым, безразличным взглядом она глядела на письмо, совершенно не желая воспринимать его. Она удовольствовалась тем, что поверхностно пробежала эти строки.
— Что это за письмо? — спросила она.
— Она желает уйти и быть учительницей в Кингстоне на Темзе за пятьдесят фунтов в год.
— Скажите!
Мать сказала это таким голосом, как будто это была враждебная выходка какого-то постороннего лица. Но в душе уход дочери для нее был безразличен. Она опять ушла целиком в только что родившегося ребенка.
— Она не поедет так далеко, — сказал отец.
— Я поеду туда, куда меня зовут! — закричала Урсула. — И это достаточно хорошее место.
— А что ты знаешь об этом месте? — резко спросил отец.
— И потом, — спокойно продолжала мать, — раз отец говорит, что ты не поедешь, то совершенно неинтересно хочешь ты или нет.
Как Урсула ненавидела ее.
— Вы сами сказали, чтобы я попробовала! — закричала девушка, — а теперь, когда я получила место, мне надо ехать.
— Я говорю, ты не поедешь так далеко, — сказал отец.
— Почему бы тебе не подыскать себе место в Илькстоне? Тогда бы ты могла жить дома, — спросила Гудрун, которая ненавидела всякие столкновения и не могла понять неправильных приемов Урсулы, но считала себя обязанной стать на сторону сестры.
— В Илькстоне нет места, — громким голосом возразила Урсула, — и в таком случае я лучше уйду совсем.
— Если б ты спросила об этом, тебе нашлось бы место и в Илькстоне, но ты захотела разыграть из себя величественную особу и поступить по-своему, — сказал отец.
— Я нисколько не сомневаюсь, что ты охотнее бы ушла совсем, — ядовито заметила мать, — но я твердо убеждена в том, что люди, с которыми тебе пришлось бы иметь дело, недолго остались бы с тобой. Ты слишком много воображаешь о себе.
В словах матери и дочери чувствовалась острая взаимная ненависть.
Наступило общее упорное молчание. Урсула поняла, что она должна заговорить первой.
— Но ведь они же мне написали, значит я должна ехать, — сказала она.
— Откуда ты возьмешь денег на дорогу? — спросил отец.
— Дядя Том даст мне, — ответила она.
Снова воцарилось молчание. На этот раз победа была на ее стороне.
Наконец, отец поднял голову, его лицо носило следы напряженной мысли; казалось, он усиленно искал выхода.