— Вот что, — сказал он, — так далеко ты не поедешь, я попрошу мистера Берта дать тебе место здесь. Я совершенно не желаю видеть тебя по ту сторону Лондона.
— Да, но ведь мне же надо ехать в Кингстон, — сказала Урсула, — они прислали за мной.
— Обойдутся и без тебя, — спокойно ответил он.
Минуту она помолчала, боясь расплакаться.
— Хорошо, — произнесла она наконец тихим, напряженным голосом, — вы можете не пустить меня туда, но мне необходимо иметь место, я не останусь дома.
— Никто тебя и не оставляет, — рванулся отец, побледнев от гнева.
Больше она не стала говорить, на ее лице появилась надменная улыбка, и она всячески старалась подчеркнуть свое враждебное безразличие ко всему окружающему. В нем подобный ее вид всегда вызывал желание убить ее. Она направилась в гостиную напевая:
«Это мать, Мишель, потеряла свою кошку и кричит у окна, не найдется ль у кого?!!»
На следующий день Урсула ходила оживленная, распевая, ласково обращаясь с детьми, но в душе она ощущала горечь и холод по отношению к родителям.
Вопрос больше не поднимался, но ее веселости и упорства хватило только на четыре дня. Потом она начала стихать. Наконец, вечером она обратилась к отцу.
— Вы говорили о месте для меня?
— Я говорил с мистером Бертом.
— Что он сказал?
— Завтра будет собрание комитета, он даст ответ в пятницу.
Она стала ждать пятницы. Кингстон на Темзе был такой волнующей мечтой, здесь же ей придется столкнуться с суровой действительностью, она знала, что этим кончится, она видела, что в жизни не бывает ничего совершенного, есть только суровая, жестокая действительность. Она не хотела быть учительницей в Илькстоне, потому что она знала Илькстон и ненавидела его. Но она жаждала быть свободной, и другого выхода к свободе не было.
В пятницу отец сказал ей, что имеется свободное место в школе Бринслей-Стрит, вероятно оно может быть ей предоставлено непосредственно без всяких специальных просьб.
Ее сердце упало. Бринслей-Стрит была школа в бедном квартале, а она имела отвращение к детям илькстонской бедноты. Они всегда дразнили ее и швыряли в нее камнями. Но теперь, как учительница, она, конечно, будет пользоваться уважением. Впереди было неведомое будущее, которое влекло ее. Даже эта масса грязных, каменных зданий имела для нее какое-то особенное очарование. Она знала, что они безобразны, но зато они должны отучить ее от излишней сентиментальности.
Она принялась мечтать, как она заставит этих маленьких неуклюжих ребят полюбить себя. Она будет такой счастливой. Учителя всегда бывают суровыми, безучастными, это мешает живой связи с детьми. Она будет внимательна к ним, отдастся им целиком, поделится с ними всем своим внутренним богатством, сделает их такими счастливыми, и они предпочтут ее всякому другому учителю на всем земном шаре.
А к Рождеству она выберет для них самые занимательные рождественские картинки и устроит им интересный вечер в одной из красных комнат.
Заведующий школой, мистер Гарби был коротеньким, плотным, как ей казалось, довольно вульгарным человеком. Но она будет обращаться с ним так вежливо и тонко, что он быстро проникнется к ней уважением. Она будет ясным солнцем для школы, под лучами которого будут цвести мелкие сорные травы — дети, а учителя будут распускаться редкостными цветами больших, жестких растений.
Пришел понедельник. Был конец сентября, завеса тонкого дождя окутывала ее в пути, тесно замыкая в собственных мечтах. Она направилась в новую страну, к новой жизни. Старая была зачеркнута. Завеса, скрывающая новый мир, скоро будет разорвана. Спускаясь под дождем вниз по холму со своим сверточком, она чувствовала себя крайне взволнованной.
Сквозь мелко моросивший дождь она увидела город, черную обширную гору. Она должна была подняться на нее. Ее сразу охватило отвращение и одновременно с ним радость осуществления своих стремлений. Страх преобладал. У трамвайной станции она остановилась. Здесь было начало ее будущей жизни. Впереди возвышалась железнодорожная Ноттингамская станция, куда Тереза отправилась полчаса тому назад, сбоку была маленькая церковная школа, куда она ходила ребенком, еще при жизни бабушки. Бабушка умерла два года назад. Теперь на ферме живет чужая женщина с дядей Фредом и с маленьким ребенком. Позади был Кёссей, где на изгородях зрели ягоды.
Дожидаясь трамвая, она стала перебирать в памяти свое детство: дедушку с русой бородой и голубыми глазами, вечно поддразнивавшего ее, его большое, крупное тело; он утонул; бабушку, которой Урсула охотно бы сказала теперь, что она любила ее сильнее, чем кто-либо на свете: церковную школу, мальчиков Филлипсов — один пошел в солдаты, один был рудокопом. Она забылась в воспоминаниях.
Среди грез она услышала визг и лязг трамвайного вагона, потом увидела его, шум приближался. Описав круг у станции, он остановился. Несколько серых, призрачных людей, похожих на тени, выбрались из дальнего угла вагона, кондуктор, обходя столб, зашлепал по лужам.
Она села в сырой, неуютный вагон, пол был покрыт грязью, окна запотели. Она сидела в ожидании. Начиналась новая жизнь.
Вошла другая пассажирка — вероятно, поденщица, в мокрой, потрепанной одежде. Урсуле было не под силу терпеть такую длительную стоянку. Прозвонил звонок — впереди был поворот. Осторожно, медленно, трамвай пополз по мокрой улице. Она двигалась вперед по своему новому жизненному пути. Сердце было полно страдания и нерешительности, казалось, нить ее жизни прерывалась.
Трамвай останавливался часто; намокшие, закутанные в плащи люди входили в вагон, и, серые, немые, садились двумя рядами друг против друга, держа свои зонтики между колен. Окна трамвая все больше тускнели. Она терялась среди этих неживых, призрачных людей, но не могла считать себя равной с ними.
Кондуктор стал выдавать билеты. Она с волнением ждала его приближения. Они все ехали на работу, она тоже. Ее билет будет таким же трудовым билетом. Она попыталась представить себя на их месте, но страх переполнил ее душу. Она чувствовала, что на нее надвигается что-то неведомое и страшное.
Скоро ей пришлось сойти, чтобы пересесть в другой трамвай. Она посмотрела вверх на гору. Там — дорога к свободе. Она вспомнила те субботние, полуденные часы, когда ходила по магазинам. Какой беззаботной и свободной чувствовала она себя тогда!
Ах, вот и ее трамвай так осторожно сползает вниз. Каждый ярд приближения к новому назначению пугал ее. Вагон остановился, она поспешно вошла.
Когда трамвай тронулся, она стала смотреть направо и налево, не зная точно, где выходить. Наконец, взволнованная, с трепещущим сердцем, она сошла. Кондуктор дал неистовый звонок.
Ей пришлось идти по маленькой узкой мокрой улице, где вовсе не было видно прохожих. Приземистое здание школы выглядывало из-за решетки, асфальтовый двор казался черным от дождя. Строение выглядело ветхим и неприглядным, в окна виднелись засохшие растения. Через калитку она вошла во двор.
Через сводчатую дверь она проникла в переднюю. Помещение производило давящее впечатление, оно было в стиле церковной архитектуры с большой претензией на величественность, но на самом деле вышло кричащим и грубым. На каменном полу виднелись грязные следы пары ног. Кругом было тихо и пустынно, казалось, то была временно опустевшая тюрьма, которая ждала возвращения владельца следов.
Урсула отыскала учительскую комнату, притаившуюся в мрачном углу, и робко постучала в дверь.
— Войдите, — ответил удивленный мужской голос, точно из тюремной камеры. Ее глазам представилась маленькая темная комната, куда никогда не проникало солнце. Неприкрытая газовая лампа давала неприятный свет. У стола стоял худощавый мужчина в одном жилете и тщательно проглаживал бумагу на шапирографском ящике. Он глянул на Урсулу внимательными, острыми глазами и, бросив ей — «доброе утро», погрузился снова в свою работу, то накладывая листы и тщательно их проглаживая, то снимая; проверив взглядом отпечатавшиеся лиловые строки, он отбрасывал свернувшийся лист в кучу подобных ему на столе.