Вдвоем с Мегги они посещали собрания, митинги, концерты, театры, выставки картин. На свои сбережения Урсула купила велосипед и они ездили в Линкольн, Дербишир и Сосвель. У них были неиссякаемые темы для разговоров, дававшие им радость и открывавшие дорогу в будущее.
Разочаровавшись в школе и преподавании, Урсула сосредоточила все внимание на своей внутренней жизни. Через восемнадцать месяцев она попадет в колледж. Там она будет готовиться к экзамену на степень и, может быть, может быть… она станет женщиной с именем, руководительницей движения. Кто знает? Во всяком случае через восемнадцать месяцев она должна поступить в колледж. Там надо будет работать, работать, работать. Но до колледжа надо продолжать свое преподавание в школе св. Филиппа, которое действовало разрушающим образом на ее душу, но которое она теперь была в силах вести, оберегая свою жизнь, не давая признать себя окончательно побежденной. Она решила подчиниться этому на время, но не навсегда, так как все имеет свои границы.
Школьное преподавание стало для нее постепенно механическим делом. Она исполняла его по принуждению, и неестественность такого положения жестоко утомляла ее. Однако, оно теперь доставляло ей даже некоторое удовольствие, ее развлекало большое количество работы и множество детей, что заставляло ее невольно забывать себя. Приобретая определенные навыки в работе, дававшие ей большое облегчение, но не вкладывая в это своей души, она временами бывала даже счастлива.
В течение двух лет учительства ее собственная индивидуальность в борьбе с ужасами школьного преподавания окрепла и определилась. Но школа всегда оставалась для нее тюрьмой. Зато эта тюрьма научила ее независимости и выработала в ней стойкость. Если она была в хорошем расположении и не чувствовала утомления, работа в школе не вызывала в ней отвращения. Принимаясь за нее утром со свежими силами, она испытывала своего рода удовольствие, чувствуя, как ее усилиями дело движется вперед. Это было упражнением и проверкой собственных возможностей. А душа ее в это время дремала, набираясь новых сил. Но часы учения были слишком долги, обязанности невыносимо утомительны, а условия школьной дисциплины так отталкивали ее. Она похудела и стала беспокойной.
Утром, приходя в школу, она смотрела на цветущий боярышник, осыпанный блистающими каплями росы, и слушала жаворонков, заливающихся трелями в лучах солнца. Все кругом дышало радостью. И грубым насилием над душой было погружение в серость и духоту города.
В классе она стояла в нерешительности, не находя в себе силы работать, оторвать свою душу от полей, лугов и яркой радости лета и обратить ее на укрощение нескольких десятков мальчишек и на обучение их правилам арифметики. Она чувствовала себя рассеянной. Белые душистые цветы на окне говорили ей о лугах, где из густой зеленой травы выглядывают яркие головки ромашки и клевера. А на нее глядело пятьдесят пар глаз. И эти ребячьи лица тоже начинали ей казаться цветочками среди густой травы.
Она не могла уже относиться так равнодушно и безразлично к детям. Она боролась между влиянием двух миров: мира юности, озаренного летом и обрамленного цветами, и другого мира — мира труда. И пронизанная солнечными лучами, душа ее озаряла своим светом весь класс.
После спокойных утренних уроков она и Мегги радостно поглощали свою еду при открытых окнах, чтобы потом укрыться на церковном дворе в тенистом уголке под кустами цветущего боярышника. Там они читали Шелли и Броунинга или какую-нибудь книгу на тему «Женщина и труд».
А возвращаясь после перерыва в школу, Урсула приносила с собой впечатления тенистого уголка, где земля была усыпана опадающими розовыми листьями боярышника, а вверху разносился торжественный колокольный звон, и мягкий, приятный голос Мегги так мелодично звучал около нее, прерываемый иногда оживленным щебетанием залетевшей птички.
Такие дни давали ей столько счастья и радости! Эта радость переливалась и на детей. Она не видела в них учеников. Они казались ей цветами, маленьким зверьками, детенышами живых существ. Не было ни пятого отделения школы, ни гнетущей ответственности за него. Учение было для нее веселой игрой. Это совсем неважно, что у них не сошлись суммы. И вместо скучной, тягучей истории с изобилием дат она занимала их интересным рассказом. А по грамматике они будут делать письменный разбор на знакомое правило. И она выписывала им на доске отрывки из стихов, пришедших на память.
Когда яркий день переходил в золотистый вечер, она со счастливым сердцем отправлялась домой. Закончив свой учебный день, она могла теперь целиком отдаться вечерней задумчивой тишине Кёссей. Эти прогулки домой доставляли ей такую радость.
Она не могла, однако, не сознаться, что это было не школьное учение, это была просто игра в него по соседству с цветущим кустом боярышника. Такое долго продолжаться не могло. Приближалось очередное испытание класса, а он был еще не готов к нему. Ее очень раздражало, что она должна была оторваться и сосредоточить свои силы на том, чтобы заставить этот тяжелый на подъем класс нагонять запущенную арифметику. Им не хотелось работать, она не видела надобности принуждать, но внутри себя она ощущала какое-то гнетущее сознание, что работа не сделана, что обязанность не выполнена. Это раздражало ее до безумия, и свое раздражение она изливала на класс. Снова шли сражения, полные ненависти и насилия, после которых она приходила домой ожесточенная от того, что у ней отняли радость золотистого вечера. Она чувствовала себя снова заключенной в мрачную темницу и отягощенной сознанием совершенных ею дурных поступков.
На что было для нее теперь лето, жаворонки, заливавшиеся трелями до наступления темноты, перепела во ржи ночью; на что нужно ей всё это, раз она утратила мелодию своей души, и могла сознавать только стыд и тяжесть школьных событий?
Она снова ненавидела школу и совсем не верила в то, из-за чего поднимала шум с детьми. Почему дети должны учиться, а она обучать их? Это было толчением воды в ступе. Какой сплошной глупостью была эта сумасшедшая жизнь, видевшая всю свою цель в выполнении глупой, искусственной обязанности? Это было таким безумием, такой неестественностью! Школа, арифметические правила, грамматика, очередные экзамены, журналы, — как все это было глупо, пусто и ненужно!
Почему она должна была передать свои права этому миру, быть у него в подчинении, а свой собственный внутренний мир, полный теплого солнца и душистых запахов трав и цветов обратить в ничто? Она не хочет этого, она не будет пленником в этом бездушном, тираническим мире мужчины. Больше она не будет думать о нем. Если даже ее класс и окажется плохим при испытании, какая беда в этом? Пусть будет так.
Однако, когда пришла пора экзаменов и об ее классе был дан плохой отзыв, она почувствовала себя расстроенной. Радость лета померкла для нее, она погрузилась в печаль. Она не в силах была отбросить в сторону этот мир определенной системы, чтобы отправиться бродить по полям свободной и счастливой. Она должна добиться места среди мира труда, быть его признанным и полноправным членом. Это для нее было важнее, нежели солнце, поле и поэзия. На время ей пришлось оградиться от них.
В течение долгих летних каникул ей трудно было сочетать свое внутреннее Я, глубоко счастливое возможностью лежать или бегать на солнце, плавать, вдыхать всем существом свежесть и аромат воздуха, с ее физиономией школьной учительницы, думающей об успехах своего класса. Как она мечтала о том времени, когда ей не надо будет оставаться школьной учительницей! Но в душе таилось смутное сознание, что чувство ответственности окончательно закрепилось в ее душе, и что важнейшей целью ее жизни должен быть труд.
V
Жизнь движется вперед