Восхищенная, восторженная, она не в силах была оторваться от него. Ее место рядом с ним, что может заставить ее отказаться от него?
Они вышли из кафе.
— У вас еще есть здесь какие-нибудь дела? — спросил он. — Может быть мы уйдем отсюда?
Был такой же темный, ветреный вечер, как в тот день в Мерше.
— Здесь нам нечего делать, — сказала она.
Это был ответ, которого он ждал и желал.
— Тогда давайте гулять, — предложил он. — Куда нам пойти?
— Пойдемте к реке, — робко промолвила она.
Через минуту они ехали в трамвае к Трентскому мосту. Она была так довольна. Мысль о прогулке по темным, пустым, душистым лугам вдоль полноводной реки приводила ее в восхищение. Темные воды, катящиеся в глубоком молчании необъятного мрака, возбуждали в ней чувство дикой, необузданной свободы и воли.
Они перешли через мост, сошли в луга и пошли в сторону от освещенной дороги. Тут, во тьме, он сейчас же взял ее за руку, и они тихо тронулись, медленно, неслышными шагами продвигаясь во мраке. Вдали за ними замирал город, оттуда долетали слабые отголоски, заглушаемые порывами ветра, шумевшими между деревьями и яростно и гулко гудевшими под мостом. Молча шли они вперед, сливаясь в едином шаге. Он прижимал ее к себе все крепче, тихо обволакивая излучавшейся страстью. Их души нашли свое созвучие в этой глубокой тьме. Тьма была их миром, их необъятной вселенной.
— Совсем, как тогда, прежде, — подумала она вслух.
Но это было совсем не так, как прежде. Никогда еще не было такого полного созвучия в их душах, никогда еще не объединялись они в единой мысли.
— Я знал, что вернусь, — тихо сказал он.
Она затрепетала.
— Вы всегда меня любили? — спросила она.
Прямота вопроса захватила его и на мгновение поглотила его целиком. Со всех сторон их обступала тьма.
— Я должен был вернуться к вам, — произнес он медленно. — Я ощущал и чувствовал вас всегда.
Она молчала, торжествуя, видя в этом судьбу.
— Я всегда любила вас, — сказала она наконец.
Он весь вспыхнул, пламя охватило его с новой силой. Он должен отдаться ей, он должен отдать себя целиком, до основания. Еще крепче притянул он ее к себе, они тронулись дальше.
Она внезапно остановилась, услышав звук голосов. Они были совсем близко от изгороди, пересекавшей луга.
— Это влюбленные, — сказал он ей мягко.
Возле изгороди она увидела темные фигуры и сильно изумилась тому, что здесь нашлись живые души.
— Только влюбленные гуляют здесь вечером, — заметил он.
Потом низким, глубоким, волнующимся голосом он стал ей рассказывать об Африке, о ее густой черной тьме, наводящей жестокий страх.
— Меня совсем не пугает тьма в Англии, — продолжал он, — это моя естественная среда, особенно с вами вместе. Но в Африке тьма кажется плотней и насквозь пропитанной ужасом — не боязнью чего-то определенного, а просто беспредельным ужасом. Там кажется, что тьма пахнет кровью. Чернокожие хорошо понимают это, и они поклоняются этой тьме. Одним схожа эта тьма с нашей: она вся дышит чувственностью.
Она затрепетала, прижимаясь к нему, для нее он был голосом из тьмы. Он продолжал ей рассказывать приглушенным голосом об Африке, навевая что-то страшное, что-то чрезвычайно чувственное, — рассказывать о неграх с их непосредственной, свободной страстью, заливающей все кругом. Капля за каплей вливал он в нее горячую, плодотворную страсть, сжигавшую его кровь. Странным, таинственным казался он ей. Мир тускнел, рассеивался, растворялся. Своим мягким, певучим, баюкающим голосом он сводил ее с ума. Он ждал ответа, он добивался полного понимания. А она дрожала и трепетала, почти страдая. Рассказ об Африке кончился, наступило молчание; в полном мраке шли они вдоль большой, широкой реки. Она чувствовала, что все ее нервы напряжены, она чувствовала, что все в ней дрожит, трепещет и переливается. Она с трудом могла двигаться, ощущая своим существом глубокий, трепещущий мрак, обступавший их все ближе со всех сторон.
Внезапно она повернулась к нему и обняла его руками, крепкими, как сталь.
— Любите вы меня? — воскликнула она, страдая, взволнованно.
— Да, — сказал он странным, обрывающимся голосом, непохожим на него. — Да, я люблю вас.
Его объятия казались ей объятиями живой, мощной тьмы, захватывающей ее в свою власть. Он обнимал ее так мягко, так невыразимо нежно, а она вся трепетала, как струна от прикосновений. Но он продолжал держать ее в своих объятиях, мягко и властно захватывая ее, как эта тьма, обволакивавшая их. Он поцеловал ее и она вся задрожала, точно что-то рушилось внутри нее. На мгновение душа загорелась ярким сознанием, пламя заколебалось, вспыхнуло последним светом и погасло. Стало темно. Тьма проникла в нее до глубины, она утратила волю к действию, она могла только воспринимать.
Он целовал ее мягкими, обволакивающими поцелуями, и она отвечала на них безраздельно. Душа, разум, — все померкло и скрылось. Как тьма сплетается с мраком, приникла она к нему, отдаваясь нежному потоку поцелуев. И прильнув к его губам, упиваясь ими, она слилась с ним в один поток.
Так стояли они, отдавшись безграничному, неисчерпаемому поцелую, торжествующему над ними, подчиняющему их себе, связующему их в единое ядро, в источник будущего плодородия.
Это было блаженством. Огни вспыхнули, угасли, свет сознания померк, надвинулась беспредельная тьма, глубочайшее, невыразимое удовлетворение.
Они наслаждались этим не терявшим силы поцелуем, беря и отдавая его беспрерывно и все-таки не исчерпывая его до конца. Кровь билась в них одним пульсом, переливалась одним потоком. Пока, наконец, забытье, дремота не охватили их; но сквозь дремоту мелькнул огонек сознания. Урсула вдруг отчетливо поняла, что вокруг ночь, течет и плещется река, качаются деревья под порывами налетающего ветра.
Она оставалась так же близко к нему, бережно сохраняя его объятия, но сознание пробуждалось в ней все ярче. Она вспомнила, что пора спешить на поезд. Но ей не хотелось отрываться от него. Наконец, они совсем пришли в себя и тронулись в путь. Тьма отходила. Впереди виднелись решетчатые перила моста, отблеск фонарей на волнах реки, и освещенная часть города.
Но их тела сохраняли ощущение тепла, мягкости и тьмы, и не отзывались на показавшийся свет. Они чувствовали себя полными гордого превосходства.
«Глупый свет, — думала про себя Урсула, полная неостывшей дерзкой чувственности, — глупый, искусственный, напыщенной город, рассеивающий свой свет. У него нет реального, действительного существования. Он остается поверх тьмы, как радужная нефть плавает на поверхности воды. И что он из себя представляет? — Ничто, ничто!»
То же ощущение и впечатление сохранилось у нее в трамвае и в поезде. Люди казались ей просто маленькими букашками, разлетавшимися во все стороны. Они как бы представляли из себя отдельные стремительные волны, слепо двигающиеся вперед, побуждаемые однородным желанием. Весь их разговор, все их поведение было сплошным стыдом, это были неестественные существа, искусственно изготовленные творения.
В течение ближайших недель она все время двигалась с сияющим лицом, с расширенными глазами, с насмешливой полуулыбкой над всей окружающей человеческой жизнью. Казалось, ее лицо говорило: «Вы, тусклые граждане, что вы из себя представляете? Вы одели волка в овечью шкуру, вы испортили первобытную тьму и вплели в нее невежество своим социальным механизмом».
Она оставалась полна чувственного подсознания, смеясь над искусственным освещением человеческой тьмы. «Они присваивают себе разные внутренние облики, как платья и костюмы, — думала она про себя, разглядывая с пренебрежением застывших в своей форме людей. — Они полагают, что лучше быть профессорами и служащими, чем дикими существами в плодородном царстве тьмы и мрака. Как вы думаете, кто вы такой? — обращалась она в своей душе к профессору, сидевшему напротив, — вы думаете, что вы что-то особенное, раз вы сидите в этом своем одеянии перед слушателями? Вы — затаившееся кровожадное создание с глазами, сверкающими из первобытной тьмы, стремящееся учуять добычу. Вот что вы представляете собой, хотя никто этому не поверит, и вы сами не можете допустить этой мысли». Ее душа смеялась над всеми этими претензиями. Она чувствовала в себе могучую силу крови, она коснулась источника плодородия, у нее был партнер, дополнявший ее, был соучастник обладания большими богатствами. У нее было все, ей больше не надо было ничего.