Теряя голову, утрачивая ощущение своей личности, отправился он в свой клуб, и в оцепенении сидел там за стаканом виски. Ему казалось, что он сам стал такой же мертвенной оболочкой, сохраняющей механическую способность разговора и движений, таким же призрачным, неживым существом, каких мы обычно называем на своем мертвенном языке людьми. Эта внутренняя раздвоенность отчаяния угнетала его. Он чувствовал, что близок к гибели.
Так, утратив ощущение жизни, проходил он от завтрака до чая. Лицо его окаменело, потеряло всякое выражение и окраску, жизнь стала простым сочетанием механических движений. Как мог он остаться таким тусклым, безжизненным? Он написал ей письмо.
«Я думаю, что нам давно надо было бы пожениться. С отъездом в Индию мое жалованье увеличится, и мы вполне сможем на него существовать. Если же вы не хотите ехать в Индию, я, вероятно, смогу остаться и в Англии. Но мне кажется, вам понравится в Индии. Вы можете там ездить верхом и вы хорошо познакомитесь со всем окружающим. Если же вы хотите обязательно держать экзамены на бакалавра, мы можем пожениться немедленно после их окончания. Я напишу вашему отцу, как только вы меня известите, что…»
Он продолжал, как будто бы уже получив ее согласие. Если бы только он мог остаться с нею! Все его желания сосредоточились на браке с Урсулой. Он желал только быть уверенным в этой женщине. И вместе с тем он чувствовал такую полную безнадежность, холод и отчаяние. Ничто его не трогало, ничто не находило отзвука в его душе.
Казалось, его жизнь замерла. Душа угасла, все существо стало бесплодным. Он стал похож на призрачную телесную оболочку, у которой отняли жизнь. Прежняя полнота существования исчезла, он казался поврежденным обломком. День за днем ему становилось все хуже. Ощущение утраты жизни все усиливалось.
Он бродил и слонялся повсюду. Но ощущение внутренней пустоты не покидало его ни на одно мгновение. Ни мыслей, ни чувств, ни желаний не было в нем. Все попытки оживить себя соприкосновением с людьми остались тщетными, он неизменно наталкивался на ту же пустоту. Люди оказывались для него только различными перестановками давно известных величин.
Ни друзья, ни приятели не могли ему помочь. Их внешняя жизненность только способствовала усилению сознания его ужаса и несостоятельности. Он чувствовал себя счастливым только тогда, когда пил и стал много пить. Тогда ему казалось, что он обращается в легкое, воздушное облако, плавно двигающееся по небу. Он весь растворялся, делался мягким, чувствовал себя пронизанным сиянием, видел, что все окружающее принимает розовый отблеск, разгорающийся все сильней. Кругом было все так хорошо, хорошо… Настолько хорошо, что хотелось петь.
Урсула вернулась в Бельдовер еще более углубившаяся в себя и с определенным решением. Она отчетливо поняла, что любит Скребенского, но кроме этой любви она ни на что другое не была согласна.
Она прочла его длинное настойчивое письмо об их браке и отъезде в Индию без малейшего отзвука в душе. Она совсем не придавала значения тому, что он писал о браке, ей это было чуждо. Ей казалось, что в большей части письма он говорит бессмыслицу, она ответила ему легким, веселым письмом. Длинных писем она не писала.
«Индия звучит так мило! Я очень хорошо представляю себя на слоне, шествующем по тропинке среди услужливых туземцев. Но я не знаю, согласится ли отец отпустить меня. Это мы увидим.
Я вспоминаю те милые времена, которые мы провели с вами вместе, но мне кажется, что под конец вы любили меня меньше, — не правда ли? Когда мы уезжали из Парижа, я вам не нравилась. А почему?
Я вас очень люблю. Я люблю ваше тело. Оно такое красивое, совершенное. Я очень рада, что вы не ходите обнаженным, потому что все женщины влюбились бы в вас. Я ревную ваше тело, потому что я так люблю его».
Это письмо более или менее удовлетворило его. Но еще многие дни бродил он, как безжизненная тень.
Он не мог вернуться в Ноттингам до конца апреля, и уговорил ее поехать с ним на несколько дней в дом одного знакомого близ Оксфорда. В это время они были уже помолвлены. Он написал ее отцу и их будущее было определено. Она очень гордилась тем изумрудным кольцом, которое он ей привез. В отношении домашних к ней чувствовалась большая отчужденность, как будто она уже покинула их, как будто уже пришло время расставания.
На три дня она уехала с ним за город близ Оксфорда. Это было великолепно, она чувствовала себя очень счастливой. Но самым ярким для нее осталось воспоминание о том утре, когда проведя с ней всю ночь, он ненадолго ушел утром в свою комнату. Тут она испытала огромное наслаждение от своего одиночества.
Подняв жалюзи, она увидела в саду сливовые деревья в полном цвету, сверкающие своей белизной под лучами яркого солнца. Как это было хорошо! Она поспешно оделась и проскользнула в сад, стараясь не попасться никому на глаза. Цветущие деревья казались ей окруженными серебристым сиянием, когда она переводила взгляд с них на голубое небо. Ветерок разносил тонкий аромат, слышалось легкое жужжание пчел, утро было свежее и бодрящее. Звук гонга к завтраку заставил ее вернуться домой.
— Где вы были? — спросил он ее.
— Я гуляла в саду среди цветущих деревьев, — ответила она с сияющим лицом, — там так хорошо.
Тревога охватила душу Скребенского. Она не нуждалась в том, чтобы он бы там с нею вместе.
Вечером светила луна, цветущие деревья казались еще прекраснее.
Они пошли поглядеть на них. Стоя с ним рядом, она глядела, как лунный свет играл на его лице, казавшемся серебряным, и как его взгляд сделался непроницаемым. Он нравился ей в таком спокойном состоянии. Когда они вернулись, она стала жаловаться на усталость и быстро ушла спать.
— Приходите ко мне поскорее, — прошептала она, наклоняясь к нему, чтобы распроститься с ним официальным поцелуем.
Взволнованный, напряженный, ждал он того момента, когда мог прийти к ней.
Она стала собственницей его тела, и наслаждалась им со всем восторгом и безграничностью полного властителя. Он же стал бояться ее тела. Он так бесконечно жаждал его и не мог им насытиться. Но что-то внутри предостерегало его от этой восхитительной близости, от этого тесного, захватывающего объятия. Чего-то он опасался, может быть предчувствуя саморазрушение, отречение от своего Я. И все-таки упорно и неизменно стремился к ней.
Эта тяга была всепоглощающей. Это было сильнее здравого смысла, сильнее инстинкта самосохранения.
Ее последние экзамены были назначены на середину лета. Она настаивала на том, чтобы держать их, несмотря на то, что последние месяцы она совсем забросила занятия. Он поддерживал ее желание держать экзамен на бакалавра, думая, что это даст ей определенное удовлетворение. Втайне он надеялся, что она не выдержит, и это заставит ее крепче держаться за него.
— Вам было бы приятнее жить в Индии или в Англии после того, как мы поженимся? — спросил он ее.
— Пожалуй, в Индии, — беспечно сказала она, не задумываясь над своими словами. Такое отношение раздражало его.
В другой раз она заметила с горячностью:
— Я рада буду уехать из Англии. Здесь все имеет такой жалкий, скудный вид, все так бездушно — я ненавижу демократию.
Он всегда раздражался, слыша от нее такие разговоры, он и сам не понимал почему. Во всяком случае, он не выносил, когда она нападала на что-нибудь; ему казалось, что она нападает на него.
— Что вы подразумеваете под этим? — враждебно обратился он к ней, — за что вы ненавидите демократию?
— Только алчные, тупые люди могут видеть завершение всего в демократии, потому что в таких условиях им легче выдвинуться. Только дегенеративные расы стремятся к демократии.