Острая жалость охватила ее сердце.
— Я не думала, что я сделаю вам так больно, — сказала она, легко касаясь его плеча, как бы ища примирения. — Эти слова вырвались у меня нечаянно, на самом деле они не обозначали никакой перемены.
Он продолжал сидеть тихо, ничем не отзываясь. Она поглядела на него выжидая, как будто он был каким-то странным непостижимым созданием.
— Вы не будете больше плакать? Да, Тони?
Стыд и горечь поднялись в его душе. Она заметила, что усы мокры от слез. Взяв свой носовой платок, она тихонько стала вытирать его лицо. Она делала это мягко, заботливо, но менее ловко, чем он сделал бы это сам.
Ее платок был слишком мал. Он уже стал насквозь мокрым. Она достала у него в кармане его собственный и со всею заботливостью, на какую только была способна, начала осторожно вытирать его лицо. Он по-прежнему сидел неподвижно. Потом она тихонько прижалась к нему щекой и поцеловала. Его лицо было холодно. Сердце ее сжалось. Она заметила, что у него опять набежали слезы на глаза. Она снова вытерла ему лицо платком, как ребенку. Чувствуя, что сама может заплакать каждую минуту, она закусила нижнюю губу.
Боясь расплакаться, она совсем затихла и прижалась к нему, стараясь выразить свою любовь и ласку крепким пожатием руки. Автомобиль мчался дальше, вокруг спускались летние сумерки. Они продолжали сидеть все так же неподвижно, только время от времени она ласково пожимала его руку, вкладывая в это всю возможную теплоту, и потом снова выпуская ее.
Совсем стемнело. Шофер стал зажигать фонари. Скребенский в первый раз за все время шевельнулся, наклонившись вперед, чтобы посмотреть на шофера. Его лицо сохраняло просветленное, спокойное, почти детское выражение. Урсула прижалась к нему.
— Любовь моя, — сказала она полувопросительно, когда автомобиль помчался прежним ходом.
Он не проронил ни звука, не отозвался ни малейшим движением. Он допускал ее держать его руку в своей, он спокойно предоставлял ей целовать его в щеку. Слезы кончились, больше он плакать не мог. Теперь он вполне владел собой и отчетливо ощущал свое Я.
— Любовь моя, — повторила она, пытаясь добиться от него внимания. Но он сидел бледный, с помертвевшим лицом.
Скребенский посмотрел на дорогу и увидел, что они едут возле Кенсингтонских садов. В первый раз за все время он заговорил.
— Может быть, мы выйдем и пойдем в парк? — спросил он.
— Хорошо, — ответила Урсула спокойным голосом, слегка недоумевая, что будет дальше.
Спустя минуту он сказал шоферу:
— Остановитесь на углу Гайд-Парка.
Шофер кивнул, автомобиль продолжал идти тем же ходом. Наконец, они остановились. Скребенский рассчитался и пошел с нею в парк. Там играла музыка, и на кругу толпился народ. Постояв немного, они отошли в сторону и, отыскав темное местечко, уселись, держась за руки.
Наконец, после долгого молчания она спросила удивленным голосом:
— Что вас так огорчило?
Сейчас она действительно не понимала этого.
— Ваши слова, что вы совсем не хотите выйти за меня замуж, — ответил он по-детски просто.
— Почему же это вас так огорчило? — спросила она. — В этих словах не было для вас ничего нового.
— Я не знаю, я совсем не понимаю, как все это вышло, — произнес он тихо, смущенным голосом.
Она с большой теплотой ответила ему пожатием руки. Они сидели, почти прижавшись друг к другу, наблюдая за солдатами, гулявшими со своими подружками, и за бесчисленными огоньками фонарей, мелькавших по проезду за парком.
— Я не думала, что это вас так тревожит, — почти смутившись, сказала она.
— Дело в том, — сказал он, — что я был просто выбит из колеи. Но для меня — это все.
Это было сказано таким спокойным, безжизненным голосом, что ее сердце замерло от ужаса.
— Любовь моя, — сказала она, склоняясь к нему. Но слова эти были вызваны не любовью, а страхом и жалостью.
— Для меня это все… мне, кроме этого, ничего больше не надо… ни в жизни, ни в смерти, — продолжал он тем же безжизненным ровным голосом, говоря самую настоящую правду своей жизни.
— Кроме чего? — прошептала она угрюмо.
— Кроме вас, чтобы вы всегда были со мной.
Она снова почувствовала глубокий испуг. Неужели она поддастся этому? Она еще ближе прижалась к нему. Они сидели совсем тихо, прислушиваясь к отдаленному шуму города, к шепоту гулявших влюбленных, к шагам проходивших солдат.
Он почувствовал, что она дрожит.
— Вы замерзли? — спросил он.
— Немножко.
— Пойдемте, поужинаем.
Теперь он выглядел совершенно спокойным, имел решительный и сдержанный вид и был прекрасен. Казалось, он приобрел над собой особую своеобразную власть.
Они прошли в ресторан и выпили бутылку кианти, но его лицо сохраняло все ту же бледность.
— Не покидайте меня сегодня ночью, — сказал он, глядя на нее умоляющим взглядом. В эту минуту он был таким странным и безличным, что она снова почувствовала ужас.
— Но мои домашние? — сказала она, вздрогнув.
— Я объясню им… они знают, что мы обручены.
Она сидела бледная и безмолвная. Он ждал ответа.
— Пойдемте, — сказал он, наконец.
— Куда?
— В гостиницу.
Ее сердце сжалось. Ничего не ответив, она поднялась в знак согласия. В душе у нее было холодно и пусто, но она не могла отказать. Ей казалось это неизбежной судьбой, которая была ей не по душе.
Они отправились в итальянскую гостиницу и получили мрачную комнату с большой, опрятной постелью. На потолке над кроватью был нарисован в виде медальона большой букет цветов. Он ей понравился.
Он пришел к ней и крепко прижался, охватив ее своими стальными объятиями. В ней вспыхнуло желание, но сердце оставалось холодным. В эту ночь они испытали неистовую, чрезвычайную страсть, давшую им глубочайшее удовлетворение.
Он заснул, держа ее в объятиях, и всю ночь не выпускал ее. Она лежала, покорная и согласная, но сон ее не был глубок и не принес ей отдыха.
Утром она проснулась от плеска воды во дворе. Солнечные лучи пробивались сквозь решетчатое окно. Ей казалось, что она находится в какой-то чужой стране, и Скребенский — злой дух возле нее.
Она тихо лежала, раздумывая, в то время как его рука обнимала ее. Его голова лежала на ее плече, и она всем телом ощущала его тело, лежавшее возле. Глядя на солнечные лучи, прорывавшиеся сквозь ставни, она целиком отдалась впечатлению того, что находится в другой стране, в совершенно ином мире. Все прежнее, стеснявшее и сковывавшее ее, растворилось и исчезло, и она могла двигаться спокойно, не думая ни о мужчине, ни об осторожности, ни об обороне, могла действовать по своей воле. Англия исчезла; внизу во дворе раздался голос:
— Джиованни! О, Джиованни!
Она знала, что она в новой стране, среди новой жизни. Было так восхитительно тихо лежать, и свободно и просто путешествовать душой в серебристом свете иного, более утонченного мира.
Но тут она инстинктивно почувствовала, что кто-то хочет посягнуть на ее свободу. Она вспомнила о Скребенском и поняла, что он просыпается. Ей пришлось оторваться от этого нового мира и вернуться к нему. Она чувствовала, что он проснулся. Он лежал все в той же позе, и видно было, что он не спит. Бессознательным движением руки он привлек ее к себе и робко спросил:
— Вы хорошо спали?
— Очень.
— И я тоже.
Наступила пауза.
— А вы любите меня? — спросил он.
Она повернулась и поглядела на него испытующим взглядом. Ей показалось, что он находится где-то далеко-далеко.
— Да, — сказала она.
Эти слова были сказаны только из чувства снисходительности к нему и из-за желания избежать нового беспокойства и выяснения отношений.
Последовало несколько мгновений полного молчания, сильно напугавшего его.
Они пролежали еще немного. Потом Скребенский позвонил и заказал завтрак.
Скребенский был с ней особенно хорош в это утро. Его лицо было смягчено и преображено страданиями и болью, его движения были очень легки и тихи. Он был ласков с ней, но она все время чувствовала себя отделенной от него пространством. Он этого не уловил, чувствуя себя счастливым.