Он увел ее в лощину между песчаными холмами, запрятанную в серых кустах терновника и серой глянцевитой траве. Прижав ее к себе крепко, он сквозь тонкий, шуршащий шелк, облегавший ее формы, чувствовал это упругое, неистово желанное тело. Ткань, прильнувшая к ее крепкой груди, к бедрам ее, этот шелк, только подчеркивающий красоту ее форм, но бывший в то же самое время преградой, жег его, как огонь, он весь пылал. Ей нравилось, как шелк шуршал под прикосновением его рук, завладевавших ею все глубже и глубже. Огонь пробежал по всему ее телу. Она вся трепетала ответным трепетом, но красоты она не чувствовала. У нее все время оставалось сознание, что он не принадлежал ей, что она не была для него прекрасной, а только возбуждала его, вызывая низменное желание. Она разрешила взять себя, и он, казалось, совершенно обезумел от неистовой страсти. Но она, лежа потом на холодном, мягком песке и глядя на затуманенное, слабо освещенное небо, чувствовала, что она оставалась так же холодна и одинока, как и прежде. А он тяжело и прерывисто дышал, получив дикое удовлетворение своей страсти. Казалось, он был теперь отомщен и доволен. Легкий ветер всколыхнул морскую траву и пробежал по ее лицу: неужели она никогда не будет иметь высшего, полного удовлетворения? Почему в ней не было никакого подъема, почему она осталась холодной и безразличной?
Возвращаясь домой, она пристально глядела на огоньки в большом бунгало и, рядом с ним, в соседних маленьких. Он мягко сказал ей:
— Не запирайте вашу дверь.
— Лучше выйдем на воздух, — сказала она.
— Не надо. Мы принадлежим друг другу и нам не надо отрицать это.
Она не ответила. Он решил, что она согласилась.
Он спал в комнате не один.
— Я думаю, — сказал он своему компаньону, — что никого не обеспокоит, если я отправлюсь в более счастливое место.
— Конечно, поскольку вы проскользнете тихо и не ошибетесь дверью, — ответил компаньон, укладываясь спать.
Скребенский тихо пробрался через зал и отыскал комнату Урсулы. Она лежала с широко раскрытыми глазами, со страдающим лицом. Тому, что он пришел, она была рада, это могло дать ей хоть некоторое утешение. Быть в его объятиях, чувствовать его тело около своего было утешением, но как чужды были его объятия, как чуждо его тело! И все-таки не такие чуждые и враждебные, какими были ей все остальные люди в этом доме.
Она сама не понимала, почему она так страдала в этом доме. Она была энергична и полна интереса к жизни. Она играла в теннис, училась играть в гольф, ныряла и плавала, и наслаждалась всем этим. Но все время она чувствовала себя как бы задетой и затронутой, точно она во всей своей внутренней наготе подвергалась грубому материальному прикосновению всех остальных обитателей дома.
Дни проходили незаметно в разнообразных физических развлечениях, и Скребенский охотно оставался среди других весь день до вечера, когда он завладевал ею для себя. Ей предоставлялась большая свобода, с ней обращались с достаточным уважением, как с девушкой накануне замужества, собирающейся уехать в далекие страны.
Тревога начиналась вечером. Ее охватывала тоска о чем-то неизвестном, страстное стремление к чему-то неведомому. Ей хотелось бродить в сумерках по берегу в смутном ожидании чего-то, как будто бы она пришла на свидание. Горькая страстность моря, его равнодушие к земле, его бесконечное движение, его сила и крепость и его кипучесть, доводили ее до сумасшествия, заставляя ее желать и жаждать того внутреннего удовлетворения, которое ей не давалось. И потом приходил Скребенский, которого она знала, которого она любила, который привлекал ее к себе, но чья душа не в силах была удержать ее в могучих волнах своих чувств, чье сердце не обладало очарованием жизненной страсти.
Раз вечером после обеда они пошли к дюнам на море. Закат угас, звезды чуть мерцали, небо было тусклым. Молча пробирались они между дюн к морю.
Внезапно Урсула подняла голову и подалась в испуге назад. Прямо на нее смотрел месяц, заливая все ужасающим и ослепительным светом. На минуту оба, вскрикнув, отступили назад в темноту. Ему почудилось, будто кто-то вскрывает глубоко запрятанную в его груди тайну, — он почувствовал, что растворяется в ничто.
— Как прекрасно, — воскликнула Урсула глубоко взволнованным голосом, — как чудесно!
И она пошла вперед, купаясь в лунном свете. Он двинулся за ней. Ему казалось, что она нераздельно сливается с лунным сиянием.
Пески стали серебристыми, море ярко блестело, и она быстро шла навстречу этой плещущей, сверкающей воде. Она вся отдавалась лунному свету, вся отдавалась этой блестящей, сверкающей воде. Он держался позади, как тень, которая все слабеет, тускнеет и уменьшается.
Она стояла у берега, и волны, разбиваясь, достигали ее ног.
— Я хочу идти, — закричала она строгим, повелительным голосом, — я хочу идти!..
Он смотрел, как лунный свет заливал ее лицо, становившееся похожим на металл, он слышал ее резкий металлический голос.
Она бродила около самой воды, точно собираясь броситься в море, а он следовал за ней. Он видел, как яркая светящаяся волна омывала ее ступни, ее ноги, как она простирала руки, и ждал каждую минуту, что она может направиться в море одетая, и придется оттуда ее извлекать.
Она повернулась и пошла к нему.
— Я хочу идти! — вскрикнула она снова высоким, резким голосом.
— Куда? — спросил он.
— Не знаю.
Она схватила его за руку и, прижав его как пленника, тихонько пошла по краю ослепительной, блестящей воды.
Вся озаренная луной, она крепко прижалась к нему, словно побуждаемая жаждой разрушения. Она властно охватила его своими руками и крепко сжала в объятиях, в то время, как ее губы завладели им в суровом нарастающем поцелуе, лишая его тело всякой силы, наполняя его сердце страхом перед этим неистовым, острым, змеиным поцелуем. Волны заливали их ноги, но она не обращала никакого внимания. Она не замечала ничего, пока не проникла в него поцелуем до самого сердца. Тогда, оторвавшись, она откинулась назад и долго глядела на него, не отрывая взгляда. Он знал, чего она хотела. Взяв ее за руку, он повел ее к песчаным холмам. Молча шла она рядом. Он чувствовал, что настал час его испытания, испытания, которое могло кончиться только одним — жизнью или смертью. Он привел ее к затененному подножию.
— Не здесь, — сказала она, выходя к тропинке, залитой лунным светом.
Там под луною она легла и лежала не шевелясь, глядя широко раскрытыми глазами на ночное светило. Он подошел прямо к ней. Могучими объятиями прижала она его к своей груди. Отчаянная, ужасная борьба вспыхнула между ними с неимоверной силой. Она длилась, пока душа его не замерла в агонии, пока он не был сражен, не уступил, став совершенно безжизненным; лицо его было погружено частью в ее волосы, частью в песок. Безжизненным, неподвижным лежал он, как бы утратив навек возможность движения, спрятавшись, погрузившись во тьму и мрак, движимый одним желанием укрыться, только укрыться, спрятаться всем своим существом. Он как будто был в обмороке. Долгое время не мог он прийти в себя; потом почувствовал, как странно и необычно поднималась ее грудь. Он посмотрел. Лицо ее особенно резко выделялось в лунном свете, широко открытые глаза смотрели сурово. Но из глаз ее медленно катились слезы и, сверкая, стекали по щекам.
Словно нож пронзил его омертвевшее тело; склонив голову к плечу, он напряженно смотрел на это суровое, не менявшее выражение, лицо, блестевшее металлическим блеском, на неподвижно устремленные, невидящие глаза, наполнявшиеся большими, крупными слезами, блестевшими в лунном свете и тихо спадавшими по щекам на песок.