Испуганный, устрашенный, он поднялся. Она не шевельнулась. Он поглядел на нее — она лежала так же неподвижно; надо было уходить. Он повернулся, поглядел на равнодушное море и зашагал, все дальше и дальше от этой ужасной фигуры, распростертой в песках под луной.
Он чувствовал, что если снова увидит ее, все тело его будет изломано, уничтожено, погублено. А он любил свое тело. И он шел и шел, пока у него не потемнело в голове от усталости. Тогда он выбрал самое темное место среди морской травы, зарылся там и долго лежал, ничего не осознавая.
Урсула освобождалась от гнета своего страдания постепенно. Малейшее движение было для нее жестокою мукой. Медленно, через силу, поднималась она с песков и, наконец, встала на ноги. Ни моря, ни луны она не видела. Все скрылось. С жестоким трудом, одним усилием воли, заставляла она тащиться безжизненное тело. Дома, в комнате, она легла, как труп.
Утром, обычным ходом завертелось колесо поверхностной, внешней жизни. Внутри был холод, смерть, бездействие. Скребенский показался за завтраком. Он был страшно бледен и рассеян. Они не обменялись ни словом, ни взглядом. В течение последних двух дней совместного пребывания они встречались на людях, принимая участие в общем, пустом разговоре, но не затрагивая ни единым словом того, что произошло. Они были похожи на двух мертвецов, которые не смеют признать друг друга или взглянуть друг другу в глаза.
В день отъезда она собрала и уложила свои вещи. Многие уезжали с тем же поездом. Он рад был бы избежать всякого разговора с ней.
В последнюю минуту он постучал в дверь ее спальни. Она стояла, одетая в дорогу, с зонтиком в руках. Он прикрыл дверь ее спальни и остановился, не зная, что сказать.
— Вы покончили со мной? — спросил он, наконец, подняв голову.
— Дело не во мне. Вы покончили со мной мы оба покончили друг с другом.
Он поглядел на нее, на ее замкнутое лицо, показавшееся ему особенно жестоким. Он понял, что никогда не посмеет коснуться ее. Его воля была сломана внутри, он был весь иссушен, но он жаждал жизни для своего тела.
— Хорошо. Что же я такого сделал? — спросил он жалким голосом.
— Не знаю, — ответила она тем же глухим, мертвым голосом. — Конечно, это была ошибка.
Он молчал, но ее слова поразили его.
— Это моя вина? — спросил он, наконец, подняв глаза в ожидании последнего удара.
— Вы не должны были… — начала она и оборвала.
Он отвернулся, опасаясь услышать продолжение. Она принялась собирать сумку, зонтик, носовой платок. Ей надо было ехать. Он дожидался ее отъезда.
Наконец она уехала вместе с другими. Когда она скрылась из виду, он почувствовал большое облегчение и обычное спокойствие. В одну минуту все было забыто. В течение всего дня он проявлял детскую общительность и приветливость, удивляясь, как хороша может быть жизнь, и насколько теперь она стала лучше. Как проста оказалась разлука с ней! Каким милым и приятным казалось ему теперь все окружающее. Какое неестественное отношение ко всему умела она ему внушать!
Но ночью он не мог оставаться один. Его компаньон по комнате уехал, ночная тьма была ему невыносима. Он сидел у окна полный страдания и страха. Только на рассвете он лег спать.
О ней он не думал совсем, но ночью спать не мог. Днем все шло хорошо. Он бывал занят рядом обычных интересов и забот, чувствовал удовлетворение и радость, был весел, деятелен, очарователен. Но ночь с надвигающейся тьмой навевала на него ужас, и безмолвие его спальни жестоко пугало его, внушая такой же страх, как мысль об Урсуле. Оно лишало его опоры. Он не вспоминал о ней, он не подал ей вести о себе. Для него она была олицетворением тьмы, ужаса, бесконечных бессмысленных притязаний. Надо было искать выхода. Чувствуя, что необходимо скорее жениться, чтобы избегнуть этой тьмы, он решил остановиться на дочери полковника. Быстро, без колебаний, подталкиваемый своею обычной живостью, он написал ей, сообщая, что разорвал свою помолвку — это было временное заблуждение, в котором он мог меньше, чем кто-либо разобраться — и желал поскорее свидеться со своим дорогим другом. Он будет счастлив, только получив ответ.
Ответ пришел — девушка высказывала удивление, но была бы рада повидаться. Она жила у своей тетки. Он немедленно отправился туда и в первый же вечер сделал ей предложение. Оно было принято. Через две недели состоялась свадьба. Урсула не была извещена об этом событии. Через неделю после свадьбы Скребенский отплыл со своей новой женой в Индию.
VII
Радуга
Урсула отправилась домой в Бельдовер. Она с трудом разговаривала и никого не замечала. Казалось, вся ее энергия иссякла. Домашние с беспокойством расспрашивали, что случилось. Она сказала, что порвала со Скребенским. Весть эта смутила и обеспокоила домашних, но она осталась равнодушной к их настроению. Она уже ничего не чувствовала.
Недели тянулись в полнейшей апатии. Теперь он должен был уже отплыть в Индию. Она отнеслась к этому равнодушно. Состояние слабости и безразличия не покидало ее.
Неожиданно она ощутила странное физическое состояние. По всему телу пробежала резкая дрожь, точно от какого-то внутреннего удара. Неужели она ждет ребенка? Она так была подавлена горькими мыслями о себе и о Скребенском, что до сих пор это не приходило ей в голову. Теперь она чувствовала, что все ее тело горит огнем. Неужели у нее будет ребенок? В первые часы этого пылающего состояния она не могла ясно определить, что она чувствует, — она как будто бы была привязана к костру, и пламя, поднимаясь, охватывало и лизало ее тело своими языками. Казалось, оно стремилось пожрать ее целиком. К этому присоединилось полуобморочное состояние.
Тяжесть, все время давившая ее сердце, постепенно оформилась в ее сознании в определенную мысль. Что она будет делать? Родить дитя? Зачем?
Тело ее трепетало, но душа была печальна. Дитя казалось ей глубочайшим подтверждением ее ничтожности. Но физическую радость иметь ребенка она испытала. Она начала думать, как она напишет Скребенскому, как она поедет к нему, выйдет за него замуж и будет жить с ним просто как хорошая жена. При чем тут форма жизни, свое Я, внутреннее Я? Важно только обыденное существование, жизнь со дня на день, полная, мирная, богатая жизнь тела; кроме этого не нужно ничего, никаких волнений, смущений, никаких усложнений. Она была не права, будучи такой высокомерной и злой, желая чего-то другого, какой-то фантастической свободы, вымышленного удовлетворения своего тщеславия, которое она воображала получить от Скребенского. Кем была она, чтобы требовать такого фантастического удовлетворения в жизни? Разве недостаточно было ей иметь мужа, детей, свой приют и убежище под солнцем? Она должна была выйти замуж, любить мужа и спокойно выполнять свой долг. Это и есть идеал.
Теперь она увидала свою мать в настоящем свете. Мать действовала правильно и просто. Она брала жизнь в том виде, в каком она ей давалась. Она не проявляла высокомерия и не настаивала на создании жизни, которая могла бы дать ей исчерпывающее удовлетворение. Мать была права, неизмеримо права, в то время как она сама проявила гордость, высокомерие и неестественность.
Глубокое смирение нашло на нее, и в этом смирении она обрела какое-то насильственное успокоение. Она с удовольствием отдалась этому ограничению своей души, несущему, как ей казалось, душевный мир. В таком состоянии она написала Скребенскому:
«С тех пор, как вы меня оставили, я много выстрадала. Мне трудно выразить то раскаяние, которое я испытываю за свое дурное, неестественное поведение. Мне было дано любить вас и познать вашу любовь ко мне. Но вместо того, чтобы с благодарностью, смиренно взять то, что было мне предназначено, я дерзко требовала того, что казалось мне нужным. И не имея возможности получить это, я отошла от вас совсем.
Не знаю, можете ли вы меня простить. Я умираю от стыда, вспоминая свое поведение с вами за последние дни нашего совместного пребывания, и не знаю, смогу ли взглянуть вам прямо в глаза. Для меня теперь лучше всего было бы умереть, чтобы раз и навсегда покончить со своими фантазиями. Но я жду ребенка, и потому смерть для меня невозможна.