Мамуля, ранее отодвигаемая на второй план, униженная и придавленная горем вдова, теперь уверенно вскарабкалась на трон, снова насаждая безоговорочную власть над окружающими. Покидать долгожданный, столь милый ее сердцу домашний престол она не собиралась. Ее вздохи по поводу чувств пастора к белому подснежнику были притворством. На самом деле она его не одобряла. В лукавом почтении к «великой» любви сына она ни слова не говорила против этого сорняка, растущего теперь неизвестно где, однажды названного миссис Артур Сейвел.
Сейчас, слава тебе господи, снова выйдя замуж, она не была уже миссис Артур Сейвел. Ни одна женщина на свете не носила больше имени пастора. Бывший чистый белый подснежник цвел теперь безымянным в бесконечном чуждом мире. Семья думала и говорила о ней как о Той — Которую — Звали — Синтией.
Так или иначе вся вода лилась теперь на мельницу Мамули. Оберегая себя от повторной женитьбы Артура, она всеми силами удерживала его от этого шага, играя на его слабостях и тщательно скрываемом себялюбии. Он женился на невинном белом подснежнике. Счастливчик! Он был оскорблен и обманут. Несчастный! Он страдал. Ах, какое любящее сердце! И он — простил! Да! Представьте, белый подснежник был прощен. Он даже упомянул ее в своем завещании, тогда как тот, другой подлец… Но тише! Нельзя допускать даже мысли об этой отвратительной сорной траве, пустившей корни в чужом циничном мире! О Ней, — Той — Которая — Была — Синтией. Пусть белый подснежник цветет на недосягаемой высоте прошлого. Настоящее — это уже другая история.
Дети воспитывались в уродливой атмосфере болезненного самоутверждения, лжи и недосказанности. Они тоже видели белый подснежник на недосягаемой высоте. Они тоже знали, что он был возвеличен в одиноком великолепии над их жизнью, и что им никогда не будет позволено прикоснуться к нему.
В то же время из бурного мира иногда станет доноситься отвратительный запах разврата и похоти, пагубный запах ужасного сорняка, Той — Которая Была — Синтией. Этот сорняк еще умудрялся время от времени передавать маленькие записочки девочкам, ее детям. При мысли об этом седовласая Мамуля внутренне содрогалась от ненависти. Потому что, если бы Она — Которая — Была — Синтией, когда-либо вернулась, от власти Мамули не осталось бы и следа. Тайный дух ненависти передавался от бабушки к девочкам, детям порочного сорняка, той Синтии, которая так полна была презрения к Мамуле.
В детских воспоминаниях слились воедино их настоящий дом, дом викария на юге и образ их очаровательной, но не очень надежной матери — Синтии. Она создавала ощущение сверкающего бурного потока жизни, как пылающее и опасное солнце в доме, беспрерывно восходящее и заходящее. Её присутствие у них всегда ассоциировалось со светом и одновременно с опасностью, с безмерным сиянием, но и с пугающим эгоизмом. Сейчас сияния не стало и белый подснежник, как фарфоровый венок, застыл на своей могиле. Дух непостоянства как исключительно опасный, словно львы и тигры, вид эгоизма, тоже пропал. Воцарилось мертвое спокойствие и любой мог здесь медленно гибнуть с сознанием полной безопасности.
Девочки подрастали. И взрослея, становились все более недоумевающими и растерянными. Мамуля, старея, быстро слепла. Кто-то должен был постоянно водить ее. Обычно она не поднималась с кровати до полудня. Даже слепая, прикованная к постели, она держала в руках весь дом. К тому же она не всегда пребывала в постели. Если присутствовали мужчины, она восседала на троне. Она была слишком хитра, чтобы пренебрегать властью. Особенно потому, что у нее были соперники.
Ее главной соперницей была младшая — Иветт. От Иветт исходил слабый, почти неуловимый отблеск Той — Которую — Звали — Синтией. Но она была более послушной. Возможно, бабушка вовремя спохватилась и сумела повлиять на нее. Пастор обожал Иветт и портил ее своим баловством, относясь к ней с необыкновенной нежностью. Он часто повторял: ну разве есть кто-нибудь мягкосердечнее и снисходительнее меня. Ему очень нравилось поддерживать о себе такое мнение. Мамуля знала все его слабости как свои пять пальцев и искусно манипулировала ими, помогая сыну приукрашивать себя и свой характер. Ему так хотелось обладать замечательным характером, как женщине хочется иметь модные платья. Мамуля ловко вуалировала его недостатки и слабости. Материнская любовь давала ей ключ и старательно пыталась скрыть их или убедить его в их отсутствии, тогда как Та — Которую — Звали — Синтией, но, пожалуйста, не упоминайте о ней в этой связи! В ее глазах пастор всегда был почти что горбуном и идиотом.
Удивительно было, что Мамуля тайно ненавидела старшую Люсиль больше, чем избалованную Иветт. Люсиль, более сложная и чувствительная, сильнее осознавала всю мощь власти бабушки. Острее, чем испорченная и капризная Иветт. Тетушка Сисси в свою очередь ненавидела Иветт. Она ненавидела само ее имя. Жизнь тетушки Сисси была принесена в жертву Мамуле. И тетушка Сисси знала это. И Мамуля знала, что Сисси это знает. И по мере того, как шло время, это становилось само собой разумеющимся. Сознание принесенной тетушкой Сисси жертвы стало обыденно для всех, включая саму Сисси. Она много молилась. И это показывало, что у нее, бедняжки, были по этому поводу глубоко скрытые переживания. Она перестала быть Сисси, она отказалась от личной жизни и утратила пол. Сейчас, когда ей было уже почти 50, странные зеленые огоньки ярости появлялись порой в ее глазах. В такие моменты она казалась безумной. Но Мамуля крепко держала ее в своей власти. Казалось, у Сисси была единственная цель в жизни — присматривать за матерью. Зеленые огоньки адской ненависти появлялись у тети Сисси при виде всех молодых людей. Жалкое существо, она старалась получить прощение Всевышнего. Но что было делать? Сама она простить не могла. И время от времени ненависть поднималась в ней горячими волнами.
Если бы у Мамули была добрая и нежная душа, — но ее не было. Она лукавила, когда хотела казаться такой. И это постепенно становилось понятным девочкам. Под старомодным кружевным чепчиком, под седыми волосами и черным шелком белья на старом костлявом теле у нее было коварное сердце, жаждущее вечной власти и торжества женского превосходства. Играя на слабостях стареющего, недалекого мужчины, которого она родила, Мамуля продолжала удерживать власть, а годы бежали своим чередом, от семидесяти к восьмидесяти, от восьмидесяти к девяноста…
Ярко выраженной традицией в семье была преданность друг другу и особенно Мамуле. Она являлась основой семьи. Семья была многократным воплощением ее Я. И, естественно, она держала всех в повиновении. Ее дочери и сыновья, будучи слабыми и бесхарактерными, привыкли беспрекословно подчиняться ее воле и, конечно, были ей преданы. Что, кроме опасности, потрясений и позора, ожидало их вне семьи? Разве не пережил всего этого пастор, женившись? Ну так осторожнее! Осторожность и преданность перед лицом всего мира. Пусть будет сколько угодно ненависти и коллизий внутри семьи. Внешнему же миру — упрямо отгороженное согласие.
II
Лишь вернувшись окончательно домой из школы, девушки в полной мере почувствовали мертвящую власть старой руки Бабули над их жизнью. Люсиль сейчас шел двадцать первый год, а Иветт было девятнадцать. Они учились в хорошем женском колледже в Лозанне и в этом году закончили образование. Вполне обычные, стройные юные существа со свежими подвижными личиками, коротко подстриженными волосами и мальчишескими, чуть неуклюжими, но чертовски милыми манерами.
— Что ужасно скучно в Пэплвике, — говорила Иветт, когда, катаясь по проливу, они из лодки лениво разглядывали серые в розово-сероватой дымке скалы, виднеющиеся неподалеку от разводного моста, — так это полное отсутствие интересных мужчин. Ну почему папочка не придумает каких-нибудь развлечений для друзей? А что касается дяди Фреда… Он очень ограниченный человек.