— Ты получила шиллинг на удачу, этого достаточно, — сказал Боб ровно и спокойно, направляясь к машине.
— Еще немножко серебра, немножко, на вашу удачу в любви.
Иветт, уже собирающаяся сесть в машину, внезапно выпрямилась, бросилась к цыганке и в благодарном порыве быстрым изящным движением вложила что-то в ее руку.
— Всяческих успехов и благополучия юной леди, и цыганское тебе благословение, — послышался вслед многозначительный, чуть насмешливый голос женщины. Двигатель заработал сильнее и сильнее, и машина пошла. Лео зажег фары и в тот же миг карьер с цыганами остался позади, канул в темноту ночи.
— Спокойной ночи, — прозвучал признательный голос Иветт, как только машина тронулась. Фары освещали каменную гряду внизу.
— Иветт, ты должна рассказать нам, что тебе сказала цыганка, — закричала Люсиль, наперекор тайному нежеланию Иветт что-либо рассказывать.
— О, ничего особенного, — ответила Иветт, и в голосе ее прозвучала нотка притворной теплоты. — Как обычно всем: темный мужчина, что означает удачу, и светлый, что означает беду; смерть в семье, если это была бы Бабуля, это не так уж и ужасно. И я выйду замуж, когда мне будет 23. И у меня будет много денег и много любви, и двое детей. Все было бы хорошо, да только знаешь ли, что-то слишком уж хорошо.
— Но почему же ты тогда дала ей больше денег?
— Мне так захотелось. Мне кажется, мы должны быть более снисходительными к таким людям, как они…
IV
Очень много шума и суматохи поднялось в доме пастора из-за Иветт и так называемого Витражного фонда. После войны тетушка Сисси вложила всю свою душу в основание фонда обновления витражей в церкви и воздвижение мемориала в память о тех, кто так и не вернулся домой. Но пожертвований было мало и памятник обрел уродливый вид надгробия перед часовней.
Это однако не охладило пыла тетушки Сисси. Она уговаривала прихожан, устраивала благотворительные базары, заставляла девочек участвовать в любительских театральных представлениях для ее драгоценного Окошечка. Иветт, которая хорошо владела искусством перевоплощения и любила преклонение, нравилось играть в театре и однажды она приняла участие в мелодраме под названием «Мэри в зеркале» и затем собрала пожертвования, предназначенные для уплаты в Витражный фонд. У каждой девушки была копилочка для денег Фонда.
Тетушка Сисси, чувствуя, что собранная сумма должна быть уже довольно значительной, однажды заглянула в коробочку Иветт. Там было всего пятнадцать шиллингов. Ее охватил зеленый ужас. «Где все остальное?» «Ох, — спокойно сказала Иветт. — Я их недавно одолжила. Да там их было и не так уж много».
«А как насчет трех фунтов и 13 пенсов за «Мэри в зеркале»?» — спросила тетушка с таким выражением лица, словно перед ней разверзлись врата ада. «О, я действительно их просто одолжила, но я могу вернуть их назад», — повторила Иветт.
Бедная тетушка Сисси! Зеленая опухоль ненависти взорвалась у нее внутри, последовала отвратительная сцена, заставившая Иветт задрожать от страха и нервного перевозбуждения.
Даже пастор был весьма суров.
— Если тебе нужны были деньги, почему ты не сказала мне об этом? — холодно сказал он. — И разве тебе хоть в чем-нибудь было отказано?
— Я… я не думала, что это так важно, — прошептала Иветт.
— И куда же ты их дела?
— Я думаю, что потратила, — сказала Иветт с широко открытыми, безумно испуганными глазами и вмиг осунувшимся лицом.
— Истратила? На что?
— Я не могу припомнить всего: чулки, вещи, потом часть денег я отдала в долг.
Бедная Иветт! Ее бесчисленные, пренебрежительно своенравные проделки сейчас излились на нее же как отмщение. Пастор был рассержен: на лице его появилось злое, ехидное выражение наподобие издевки. Он был испуган тем, что его дочь возможно унаследовала мерзкие пороки Той — Которая — Была — Синтия.
— Ты, наверное, уже не первый раз берешь чужие деньги, правда? — сказал он с холодной, презрительной усмешкой, показывающей, что в душе он не верил никому. Ничтожно сердце, в котором нет веры, достоинства и доброты. Он абсолютно не верил ей.
Иветт побледнела. Ее гордость, как хрупкое драгоценное пламя, которое каждый старался погасить, отпрянула, словно задуваемая холодным зимним ветром, и в лице ее, белом, словно подснежник, белый подснежник ее былого тщеславия, казалось, не стало жизни, только эта вот полная отрешенность.
«Он мне не верит! — думала она в душе. — Я действительно ничто для него. Ничто, и он меня стыдится. Стыдится, только стыдится!»
Пламя страсти, ненависти и гнева, переполнявшее тетушку Сисси, не подействовали на нее так угнетающе, как холодное презрительно-насмешливое недоверие отца.
Пастор и сам очень испугался того, что между ними произошло. В конце концов, она тоже виновата. Он ведь так нуждался в любви и доверии этого юного существа. Он никогда бы не посмел будить жирного червя недоверия, снедающего его душу.
— Что ты хочешь сказать в свое оправдание? — спросил он. Она только продолжала смотреть на него. Ее бесчувственное, словно замерзшее лицо наполняло его душу страхом, оставляя беспомощное неизбывное чувство вины. Будто Та — Другая — Которая — Была — Синтия, вновь смотрела на него, онемев от страха, белого страха перед убивающим все, страшным червем недоверия в глубине его сердца. Он знал, что в сердце его живет этот ужасный червь, но ему претило, чтобы об этом узнал кто-нибудь еще. Он мучительно ненавидел каждого, кто видел, и в страхе отшатнулся.
Он заметил, как в ужасе отпрянула Иветт и в мгновение ока его тон и манера разговора изменились.
— Хорошо, — сказал он добродушно. — Ты просто должна вернуть их обратно, моя девочка, и все. Я буду теперь давать тебе больше денег ежемесячно. И вот что, если ты не уверена в себе, пожалуйста, не прикасайся к чужим деньгам. Это некрасиво.
Иветт оставалась безучастной и подавленной. Содрогаясь от унижения, она испытывала отвращение даже к самой себе. И зачем она взяла эти проклятые деньги? Все в ней сжималось от непереносимого стыда. Почему это так? Почему, почему? Но так это было.
Она отдавала себе отчет в том, что поступила неправильно, потратив чужие деньги. «Конечно, мне не следовало этого делать. Они правы, что сердятся», — говорила она про себя.
Но откуда тогда эта внутренняя дрожь, как будто она подцепила инфекционное заболевание.
— Ну почему ты такая глупая? — читала ей мораль Люсиль. Бедная Люсиль была в глубоком шоке. — Зачем ты им во всем призналась? Ты же могла догадаться, что они станут дознаваться. А я сумела бы найти для тебя деньги и предотвратить всю эту суету. Это ужасно. Но ты никогда не можешь просчитать на пару шагов вперед, чем чреваты твои поступки. И чего только не наговорила тебе наша придурковатая тетушка Сисси! Какой кошмар! Что сказала бы наша мама, если бы ей пришлось это услышать?
Когда дела шли особенно плохо, они всегда вспоминали маму, презирая отца и весь род Сейвелов. Их мать принадлежала к более высокому, пусть даже более опасному и «аморальному» миру. Эгоистичная, несомненно, но способная на благородные поступки. Беспринципная, легко подверженная соблазну, но зато не такое ничтожество, как эти Сейвелы.
Иветт всегда считала, что унаследовала свое изумительное, изящное тело от матери. Сейвелы были все как один угловатые, топорные, неряшливые. Зато Сейвелы никогда тебя не бросят. Тогда как прекрасная Та — Которая — Была — Синтия предала пастора, унизила, втоптала в грязь и его, и заодно его детей. Своих маленьких детей. Они никогда не могли простить ее до конца.
Лишь смутно, подспудно начала осознавать Иветт священное предназначение своей нежной чистой плоти и крови, предназначение, одна мысль о котором повергала в ужас Сейвелов с их ханжеской моралью. Неспособные понять и принять жизнь во всей полноте, они интуитивно старались отринуть ее от себя, заслониться и, отвергая, обрекали себя на прозябание. Неверующие, они влачили бессмысленное, жалкое существование. А вот Та — Которая — Была — Синтия воспринимала жизнь иначе.