V
Приближалось время чая. Вдоль короткой дорожки, ведущей от боковой стены дома вылезли подснежники, на мокрой траве по склонам, сбегающим вниз к ручью, садовник сажал что-то в круглые сырые клумбы.
За воротами начиналась белесая от грязи дорога, почти сразу выходившая на каменный мост и затем круто поднимающаяся в зарослях кустов до каменной дымящей северной деревни. За деревней дорога спускалась вниз в долину, в которой Иветт хорошо были видны мрачные силуэты мельниц с их высокими стройными башнями.
Приход расположился на одной стороне реки Пэпл, в довольно глубокой низине, деревня же вытянулась вне и над нею, дальше вниз, на другой стороне быстрого потока. За приходом круто поднимался холм со скудной рощицей лиственниц, среди которых дорога терялась. И тут же сразу на другой стороне реки, прямо перед домом, также круто поднимался покрытый кустами берег. Дальше видны были обширные луга, однообразно тянущиеся кое-где до подножия серых скал, покрытых огромными деревьями.
Со стороны дома Иветт видна была только дорога, извивающаяся вдоль стены с лавровой изгородью, вниз к мосту, затем опять вверх прямо к первым домам в деревне Пэплвик, скучным, тяжелым, мрачным, и затем вдоль каменных стен, уходящих в бескрайние поля.
Она всегда ожидала, что Некто спустится по дороге из Пэплвик и всегда медлила у окна на лестничной клетке. Часто проезжала телега или машина, или грузовик, груженный камнями, или проходили работники, или один из слуг. Но никого, кто пел бы «тира-лира», спускаясь вдоль реки. Дни «тира-лира», казалось, прошли.
В этот день, однако, за углом по бело-серой дороге среди травы и низких каменных заборов, резво катилась вниз по холму легкая повозка, запряженная чалой лошадью и управляемая человеком в шляпе, сидящим на облучке.
Мужчина правил умело и повозка лишь слегка покачивалась, почти плыла в такт мерному шагу лошади по склону холма в безмолвном унынии дня. Позади повозки торчала, кивая стеблями, длинная метла из камыша и ярких индюшачьих перьев.
Иветт стояла вплотную к окну, отведя занавеску в сторону и обхватив руками обнаженные плечи.
У подножия горы лошадь проворно пустилась рысью к мосту. Повозка прогромыхала по каменным плитам, метла приседала и колыхалась, кучер сидел, как в полудреме, покачиваясь. Все выглядело как во сне. Но как только он переехал мост и миновал стены прихода, он поднял глаза на мрачный каменный дом, который, казалось, остался позади ворот за холмом. Иветт быстро опустила руку вниз. И когда он мимолетно из-под полей шляпы увидел ее, его смуглое, хищное лицо насторожилось. Он внезапно остановился у белых ворот, пристально всматриваясь в окно на лестничной площадке; в то же время Иветт, сжимая похолодевшие руки, продолжала рассеянно смотреть на него вниз из окна.
Он легонько, словно в знак приветствия, кивнул головой и направил лошадь в сторону на траву. Затем медленно и осторожно отвернув брезент на повозке, вытащил различные предметы, выбрал две или три длинные метелки из камыша и ярких перьев, снова накрыл повозку и повернулся по направлению к дому, глядя вверх на Иветт и открывая белые ворота.
Она кивнула ему и полетела в ванную, чтобы надеть платье, надеясь, что если он и видел, как она кивнула, все-таки не будет полностью уверен в том, что она кивнула именно ему.
Она слышала глухое рычание старого дурака Ровера, прерываемое лаем молодого идиота Трикси.
Она и служанка подошли к дверям гостиной одновременно.
— Этот человек продает веники? — спросила Иветт у служанки. — Отлично, — и она открыла дверь. — Тетушка Сисси, там человек продает веники. Можно посмотреть?
— Что за человек? — спросила тетушка Сисси, сидевшая за чаем с пастором и Мамулей: девушки не были на этот раз приглашены.
— Мужчина с повозкой, — сказала Иветт.
— Цыган, — сказала служанка.
Конечно, тетушка Сисси сразу же поднялась. Она должна была взглянуть на него.
Цыган стоял около черного входа, под крутым темным холмом, на котором росли лиственницы. Длинные метелки развевались в одной руке, с другой свисали различные поделки из меди и латуни: кастрюля, подсвечник, чеканные медные тарелки.
Цыган был аккуратен и изящен, почти щеголеват в темно-зеленой шляпе и двубортном зеленом клетчатом пальто. Вид он имел смиренный, очень спокойный, и в то же время гордый, с оттенком снисходительности и отчужденности.
— Что-нибудь сегодня, леди? — спросил он, взглянув на тетушку Сисси темным, цепким, изучающим взглядом, придавая при этом своему голосу необыкновенную мягкость.
Тетушка Сисси видела, как он красив, видела чувственный изгиб его губ под полоской черных усов и забеспокоилась. Малейший намек на грубость или агрессивность с его стороны заставил бы ее незамедлительно закрыть дверь перед его носом. Но ему исподволь удалось так тонко внушить ей представление о своей полной покорности, что она постеснялась.
— Подсвечник прелестен! — сказала Иветт. — Вы его сами сделали?
И она подняла на него по-детски наивные глаза, столь же способные к двусмысленному выражению, как и его собственные.
— Да, леди! — в ответ он взглянул на секунду в ее глаза с таким откровенным желанием, что оно подействовало на нее как заклинание и полностью парализовало волю. Ее нежное лицо, казалось, впало в сон.
— Он ужасно хорош, — еле слышно прошептала она.
Тетушка Сисси начала торговаться из-за подсвечника: невысокого медного стебелька, поднимающегося из двойной чаши. С вежливой терпеливой холодностью он занялся ею, даже не глядя на Иветт, которая стояла, прислонясь к дверному косяку, и смотрела в задумчивости.
— Как твоя жена? — вдруг спросила она, когда тетушка Сисси зашла в дом, чтобы показать подсвечник пастору и спросить, стоит ли его покупать.
Цыган посмотрел прямо на Иветт и едва заметная улыбка раздвинула его губы. Глаза не улыбались. Желание, которое он пытался внушить и ей, лишь увеличилось.
— С ней все в порядке. Когда ты приедешь к нам? — прошептал он низким, ласкающим, интимным голосом.
— О, я не знаю, — неопределенно ответила она.
— Ты придешь в пятницу, я там тоже буду, — сказал он.
Иветт смотрела поверх него, словно не слыша. Вернулась тетушка Сисси с деньгами за подсвечник. Иветт тут же небрежно отвернулась и, оборвав разговор с нарочитой грубостью, отошла, напевая одну из своих излюбленных глупых песенок.
Затем, поднявшись на лестничную площадку и стоя у окна, она долго смотрела ему вслед, пытаясь понять, имеет ли он какую-нибудь власть над ней. Наблюдая, как он спускается к воротам с вениками и кастрюльками, она очень не хотела, чтобы он увидел ее в этот момент. Вот он уже за воротами идет к фургону, заботливо укладывает товар, умело закрепляет брезент над повозкой, плавно без всякого усилия легко вспрыгивает на облучок и не спеша трогается в путь. Колеса заскрежетали по каменной дороге и вскоре цыган исчез из виду, ни разу не оглянувшись, исчез как сон, как наваждение, от которого она никак не могла избавиться.
— Нет, он не имеет никакой власти надо мной, — сказала она себе и сейчас же почувствовала разочарование, потому что ей очень хотелось, чтобы хоть кто-нибудь имел над нею власть.
Она поднялась в комнату к бледной и измученной Люсиль, сгорая от нетерпения пожурить ее за то, что она выходит из себя из-за каждого пустяка.
«Ну и что изменилось от того, что ты нагрубила Бабуле? — дружески пеняла она. — По-твоему, надо грубить каждому, кто говорит не то, что тебе нравится? Ведь она совсем не то хотела сказать. Совсем не то. И она очень расстроена тем, что все так вышло. Не было никаких причин, чтобы поднимать столько шума и самой так расстраиваться».
В конце своей воспитательной тирады она неожиданно предложила: «Давай-ка лучше разоденемся, как маркизы, и спустимся к обеду как ни в чем не бывало. Как бы мы им отомстили! Давай, Люсиль!»