— Как поживаете? — спросила она вежливым голосом.
— О, очень хорошо! Присядете на минутку? — Он сидя повернулся и вытащил из-под повозки табуретку для Иветт. Затем, пока она ставила велосипед, взял молоточек и вновь послышались быстрые, как у дятла, постукивания.
Иветт подошла к огню погреть руки.
— Это обед готовится? — по-детски непосредственно спросила она у старой цыганки, вытянув свои длинные нежные, местами покрасневшие от холода, руки над тлеющими углями.
— Да, обед, — проворчала старуха. — Для него! И для детей.
Она ткнула кочергой в сторону трех черноглазых, темноволосых детей, которые перестали играть и сейчас изумленно разглядывали Иветт. Они были очень чистенькие, неопрятной выглядела только старуха. Во всем же карьере они поддерживали идеальный порядок.
Иветт, нагнувшись, молча грела руки. Цыган периодически продолжал постукивать молоточком. Старая ведьма медленно взбиралась по ступенькам в третий, самый старый фургон. Дети продолжали игру, как маленькие дикие животные, тихо и деловито.
— Это твои дети? — спросила Иветт, отходя от огня и направляясь к цыгану.
Он взглянул ей прямо в глаза и кивнул.
— А где твоя жена?
— Она уехала с коробом. Все уехали на повозке продавать вещи. Я не продаю вещи. Я их делаю, но не хожу продавать их. Вернее… не часто, только иногда.
— Ты сам делаешь все эти вещи из меди и латуни? — спросила Иветт.
Он кивнул и снова предложил ей стул. Она села.
— Ты сказал, что будешь здесь в пятницу, — сказала она. — Вот я и пришла, пока погода хорошая.
— Погода очень хорошая! — сказал цыган, глядя на ее щеки, бледные от холода, мягкие пышные волосы, маленькие ушки и покрасневшие от холода руки, сложенные на коленях. — Замерзла, пока ехала? — спросил он.
— В основном руки! — ответила она, сжимая и разжимая застывшие пальцы.
— У тебя нет перчаток?
— Есть, но не очень-то они помогают.
— Холод пробирает насквозь?
— Да, — ответила Иветт.
На ступеньках фургона, медленно и неуклюже ступая вниз, появилась старуха с несколькими эмалированными мисками.
— Обед готов? — спросил он ласково.
Она пробормотала что-то, расставляя миски около огня. Два котелка свисали с длинной горизонтально укрепленной перекладины над тлеющими углями костра. Рядом, на небольшом железном треножнике что-то кипело в маленьком темном горшочке.
В солнечном свете было видно, как колеблется и поднимается кверху пар от котлов, перемешанный с дымом костра.
Цыган отложил в сторону инструменты и медную чашу и легко поднялся с земли.
— Пообедаешь с нами? — спросил он Иветт, глядя в сторону.
— Я захватила с собой бутерброды, — застеснялась Иветт.
— Тебе нравится еда, приготовленная на костре? — спросил он и снова невнятно сказал несколько слов старухе, которая пробормотала что-то в ответ, передвигая чугунный котелок на край перекладины.
— Бобы с бараниной, — предложил он.
— Ой, большое спасибо, — ответила Иветт нерешительно, потом, вдруг набравшись смелости, добавила: — Хорошо, да, совсем немного, если можно!
Пока она отвязывала корзину с завтраком от велосипеда, он поднялся в свой фургон, но через минуту появился на пороге, вытирая руки полотенцем.
— Не хочешь подняться наверх и помыть руки? — спросил он.
— Нет, спасибо, — ответила она. — Они чистые.
Он выплеснул на траву остатки воды для мытья и, взяв высокий медный кувшин, пошел вниз по дороге к ручью, не забыв прихватить черпачок.
Вернувшись, он поставил кувшин на землю у костра и принес низкую колоду, чтобы можно было сесть. Дети уже сидели рядком у огня, и с аппетитом уплетали ложками бобы с кусочками мяса, помогая себе руками. Цыган ел молча, аккуратно, сосредоточенно. Старуха, сварив крепкий ароматный кофе в маленьком горшочке на треножнике, удалилась наверх за чашками. Царила полная тишина. Иветт села на табуретку, сняла вязаную шапочку и тряхнула головой. Ее волосы блестели и переливались на солнце.
— Сколько у тебя детей? — вдруг спросила Иветт.
— Ну, скажем, пять, — медленно растягивая слова, произнес он, глядя ей прямо в глаза.
Что-то оборвалось у нее в душе, как будто птичка вдруг забилась внутри и умерла. Бессознательно, как во сне, она взяла из его рук чашку с кофе. Она ясно осознавала только его молчаливую фигуру, сидящую, как тень, на полене и молча пьющую кофе из эмалированной кружки.
Воля, казалось, совсем оставила ее, она явственно ощущала его власть над собой: их тени соприкасались.
И он, сидя у огня и дуя на горячий кофе, был полон только одним: отчетливым сознанием таинства ее чистоты, совершенной нежности тела.
Наконец он отставил кружку к огню и, обернувшись, стал смотреть на нее. Блестящие волосы падали ей прямо на лицо, когда она пыталась сделать хоть один глоток из чашки. Кофе был обжигающе горячим. На ее лице было выражение гордой безмятежности, как бывает у цветка, ненадолго застывшего в момент полного расцвета. Загадочный ранний цветок, она расцвела, как подснежник, расправляющий нежные белые крылышки, пробуждаясь ото сна, для полета в краткий миг цветения. Угадываемое в ней пробуждение, неосознанное до конца стремление к освобождению от оков невинности, вызывало такой же ошеломляющий восторг, как появление первого подснежника в лучах солнца.
Цыган, затаив дыхание, наблюдал за ней, ощущая каждой клеточкой своего тела ее состояние.
Затем его голос произнес тихо, почти неслышно:
— Ты не хочешь подняться в мой фургон и вымыть руки?
Ее еще почти детские, но уже просыпающиеся от сна невинности глаза смотрели прямо на него; не видя, она смутно ощущала лишь темную, страшную силу, которая исходила сейчас от него, парализовала, окутывала с ног до головы, полностью подчиняла, совершенно лишала воли. Она осознавала его только как темную непререкаемую власть, как неизбежность.
— Я думаю, что хотела бы, — ответила Иветт, как зачарованная.
Он молча поднялся и, повернувшись, тихо отдал какие-то распоряжения старухе. Затем обратил взгляд темных глаз на Иветт, вновь покоряя своей власти и как бы снимая бремя ответственности за ее поступок.
— Идем, — коротко бросил он.
Она последовала просто, последовала безмолвному, тайному, подавляющему движению его тела впереди нее. Это не требовало никаких усилий. Она слепо следовала его воле.
Он был уже на верхней ступеньке, а она еще внизу, когда в ее сознание вторгся посторонний звук. Она замерла на нижней ступеньке. К карьеру приближался автомобиль. Цыган, вздрогнув, оглянулся. Старуха, по своему обыкновению, что-то неразборчиво забормотала. С быстро нарастающим шумом машина пронеслась неподалеку. Промчалась мимо.
Затем они услышали женский возглас и резкий скрип тормозов. Автомобиль остановился сразу за карьером. Закрыв дверь в фургон, цыган спустился по ступенькам вниз.
— Не хочешь надеть шляпу? — спросил он Иветт.
Она послушно подошла к табурету у огня, взяла шапку и надела на голову. Он с мрачным видом сел на землю около колеса фургона и взял в руки инструменты. Быстрое тук-тук-тук его молотка, теперь отрывистое и сухое, как очередь игрушечного автомата, прекратилось как раз в тот момент, когда послышался голос женщины:
— Можно нам погреть руки у вашего костра?
К костру подошла женщина, одетая в шикарную соболиную шубу. За ней следовал мужчина в синей шинели, на ходу стягивая меховые рукавицы и вынимая из кармана трубку.
— Это так соблазнительно, — продолжала женщина в роскошной шубе из шкурок множества убитых зверьков, улыбаясь всем широкой полусмущенной, полуснисходительной глуповатой улыбкой.
Никто не произнес ни слова. Гостья придвинулась к огню, продолжая дрожать от холода. Они, видимо, долго ехали в открытой машине и даже великолепная шуба не согрела ее. Это была совсем маленькая женщина с довольно крупным носом, вероятно, еврейка. Крошечная, как ребенок, в огромной соболиной шубе она выглядела более крупной, чем была на самом деле. Большие печальные, черные глаза смотрели странно, не то обиженно, не то изумленно из дорогого мехового облачения. Она низко склонилась к огню, вытягивая маленькие пальчики с блестевшими на них изумрудами и бриллиантами.