— Полагаю, вы сможете спуститься вниз по лестнице, мисс? — сказал полицейский.
Иветт посмотрела на сильно покосившуюся лестницу и быстро сказала себе: «Нет! Ни за что!» Но потом вспомнила слова старой цыганки: «Будь увереннее в своем теле».
— Вы обошли все комнаты? — спросила она, плача и поворачиваясь к полицейскому.
— Да, мисс! Вы знаете, но вы были единственным человеком в доме, за исключением старой леди. Повариха ушла вовремя, Лиззи была в деревне у своей матери. Только вы и бедная пожилая леди мучились здесь. Вы думаете, вы отважитесь спуститься вниз по этой лестнице?
— О, да! — сказала Иветт с безразличием. В любом случае, цыган ушел.
Затем пастор с замирающим сердцем наблюдал, как его высокая стройная дочь медленно спускается, пятясь вниз по наклонной лестнице, а полицейский, героически выглядывая из разбитого окна, держит верхний конец веревочной лестницы.
В самом низу Иветт соответственно упала в объятия своего отца, и была перевезена им с помощью Боба в дом Фрэмлеев. Там бедная Люсиль, призрак призраков, рыдала от радости, до этого у нее была истерика. И даже тетушка Сисси выкрикнула сквозь слезы:
— Возьми старых и пощади молодых! О, я не могу плакать по матери, когда Иветт избавлена и спасена! — И она снова заплакала.
Наводнение было вызвано внезапным прорывом плотины огромного водохранилища в Пэпл Хайдэйле, в пяти милях от дома пастора. Позже выяснили то, что никому не могло и присниться: древняя, возможно даже с римских времен, шахта под плотиной водохранилища неожиданно взорвалась, разрушив плотину. Именно поэтому Пэпл в последние дни был необычно полноводным.
Пастор и две девушки остались у Фрэмлеев до того, пока будет найден новый дом. Иветт не присутствовала на похоронах Бабули. Она оставалась в постели.
Много раз повторяя свою историю, она рассказывала только, как цыган схватил ее у веранды и как она с трудом по воде добралась до лестницы. Было известно, что он тоже выжил: старый цыган сказал это, когда приходил в Красный Лев за лошадью и повозкой.
Иветт мало что могла рассказать. Она была слабой, смущенной, рассеянной. Казалось, она ничего не помнит. И это было похоже на нее.
А Боб Фрэмлей сказал:
— Знаете, я думаю, что цыган заслужил награду.
Вся семья была потрясена.
— Да, мы должны отблагодарить его! — закричала Люсиль.
Пастор самолично поехал с Бобом на машине, но карьер был пуст. Цыгане свернули табор и ушли, никто не знает куда.
Иветт, лежа в постели, мысленно стонала: «О, я люблю его!.. Я люблю его!.. Я люблю его!..» Печаль по нему была мучительной.
И все-таки она не противилась его исчезновению. Ее молодая душа была мудрой и понимала неизбежность этой разлуки.
После бабушкиных похорон она получила маленькое письмо, отправленное из какого-то неизвестного места.
«Уважаемая мисс, я читал в газетах, что с вами все в порядке после ваших ныряний, как и со мной. Я надеюсь увидеться с вами когда-нибудь, может быть на ярмарке крупного рогатого скота в Тайдсунеле, или, может быть, мы пойдем снова той дорогой. Я шел в тот день попрощаться! Но я не сделал это, вода не дала времени, но я живу в надеждах.
Ваш покорный слуга Джо Босуэл».
И тут только ее осенило, что у него есть имя.
КРЕСТИНЫ
Из ворот школы вышла учительница и вместо того, чтобы пойти, как всегда, налево, повернула направо. Увидев ее, женщины, спешившие домой приготовить мужьям на скорую руку обед — было без пяти четыре, — остановились и стали смотреть ей вслед, потом переглянулись с усмешкой.
Эта учительница и впрямь выглядела несуразно: маленькая, худенькая, в черной соломенной шляпке, в вылинявшем черном кашемировом платье с широкой юбкой. Смешно было и то, что такая пигалица в полунищенском наряде выступает столь величаво и неторопливо. Но не возраст сдерживал ее движения — Хильде Роуботем не было и тридцати лет — у нее было больное сердце. Вскинув изнуренное болезнью, но все еще миловидное личико и глядя прямо перед собой, молодая женщина проплыла по рыночной площади, похожая на черного лебедя в облезлом траурном оперении.
Она зашла в булочную Берримена. Здесь были хлеб и печенье, мешки с мукой и овсяной крупой, окорока, копченая грудинка, сало, колбасы. Пахло в лавке приятно. Хильда Роуботем остановилась у прилавка и стала ждать, нервно постукивая пальцем по большому ножу и разглядывая сверкающие медью весы. Наконец из комнат наверху спустился мужчина с угрюмым лицом и рыжеватыми баками.
— Чем могу служить? — спросил он, не извинившись, что заставил ее ждать.
— Пожалуйста, на шесть пенсов печенья и пирожных разного сорта, и непременно положите миндальных, — проговорила она страшно быстро и нервно. Губы ее дрожали, как листья на ветру, а невнятные слова теснили друг дружку и рвались наружу, точно сбившиеся у ворот овцы.
— Миндальных не имеем, — хмуро ответил хозяин. Видно, он разобрал только это слово — миндальные. И теперь стоял и ждал.
— Какая жалость, мистер Берримен, не повезло мне. Я так люблю миндальные пирожные, но редко позволяю себе такое удовольствие. Скучное это занятие — баловать себя, верно? Уж лучше баловать других, у меня это лучше получается. — Она с нервным, отрывистым смешком стыдливо подняла руку к лицу.
— Так что прикажете? — спросил хозяин, не отозвавшись на ее слова даже подобием улыбки. Видимо, он ничего не понял и потому еще больше насупился.
— Все равно, дайте то, что есть, — ответила учительница и слабо вспыхнула. Хозяин медленно двигался за прилавком, аккуратно беря с подносов пирожные и опуская их в белый бумажный пакет.
— Как сестрица изволит поживать? — спросил он, глядя на свои щипчики, точно к ним и обращался.
— Которая? — вскинулась учительница.
— Младшая, — не без ехидства проговорил сутулый бледный хозяин.
— А, Эмма! Очень хорошо, спасибо! — Лицо учительницы покрылось красными пятнами, но отвечала она колко, с насмешливым вызовом. Хозяин что-то буркнул, подал ей пакет и, даже не сказав «всего доброго», уставился ей в спину.
Ей предстояло пройти своим медленным шагом всю главную улицу из конца в конец — целых полмили крестных мук. У нее горела шея от стыда, но она гордо несла свой белый пакет с видом совершенного безразличия. Когда она наконец миновала последний дом, она слегка ссутулилась. Перед ней открылась просторная долина, посреди возвышались шахты, клубился белый дым, стучал подъемник, поднимая рабочих на поверхность; лес вдали был подернут мглой сумерек. Из дымки на востоке вставала полная, наливающаяся розовым светом луна — казалось, это низко над землей летит фламинго. Картина была прекрасна, и горечь и печаль Хильды смягчились, сгладились.
Вот и поле осталось позади, она подошла к дому. Дом был новый, построенный добротно и с размахом, как строят на свои кровные сбережения старые шахтеры. В небольшой кухне сидела женщина с темным, смуглым лицом, на руках у нее был грудной ребенок в длинной белой рубашечке; возле стола стояла молодая женщина с грубыми, чувственными чертами лица и намазывала маслом хлеб. Вид у нее был робкий, приниженный, он не вязался с ее обликом, даже почему-то вызывал досаду. Она не обернулась, когда вошла сестра. Хильда положила пакет с печеньем и пирожными на стол и вышла из кухни, не сказав ни слова ни Эмме, ни ребенку, ни миссис Карлин, которая пришла после обеда помочь им по дому.
Почти в ту же минуту в дверях появился отец с полным совком угля, который он нес со двора. Был он высокий, кряжистый, дряхлый. Переступив порог, он схватился свободной рукой за ручку, чтобы не упасть, но, поворачиваясь к камину, потерял равновесие и едва устоял на ногах. Потом начал осторожно бросать уголь в огонь. Один кусок выскользнул и рассыпался на белой каменной плите перед камином. Эмма оглянулась и грубо, злобно завизжала:
— Что ты делаешь! — Потом, сдержав себя, сказала спокойнее: — Ладно, я сама подмету, не трогай, а то еще свалишься головой в огонь.
Но отец все же нагнулся и стал собирать рассыпавшиеся крошки, приговаривая непослушным, заплетающимся языком: