— Сволочи они были, оттого и выбросили, — раздался из толпы хриплый простуженный голос.
— Иного выбора нет. Теперь это ясно всем. Кто же может решить эту дилемму?
— Сами решим!
— Слезай, слыхали уже!
Слышно, как смачно чавкает грязь под сотнями переступающих ног. Пахнет дымом и смолистой хвоей молодых елок, что частой щетинистой порослью заслонили берег реки по ту сторону заводской ограды.
— В классовой борьбе насилие есть крайняя мера, и на данном этапе оно лишь приводит к разногласию между различными слоями общества, — пытается продолжать Зудов.
Но люди уже устали слушать. Требуется разрядка. И чей-то озорной голос кричит:
— Да гони его к… — и добавляет такое, что вызывает в толпе приступ неподдельного веселья. Женщины сконфуженно поправляют платки, перешептываются.
Миронов не выдерживает и лезет на бревна. Он весь дрожит от внутреннего возбуждения.
— О каком насилии идет речь? Кого обвиняют в насилии? Нас? — Длинное востроносое лицо Алексея посерело от бессонных ночей. Он нагибает голову, сдвигает брови и продолжает злым мальчишеским голосом: — Управитель Гризон и купчина Глотов стали жертвой пролетарского насилия. Батюшки мои, беда-то какая! — Он широко разводит руками и исподлобья глядит вслед уходящему инженеру. — А по-нашему, по-пролетарскому, дело обстоит иначе. Когда купец Глотов наживается на народной нужде — это несправедливость. Когда пьяный мастер берет тебя за шиворот и тычет мордой в кирпичную кладку — это издевательство и насилие. А когда поднимаются миллионы и берут в руки оружие — это святое дело, и нечего гадать, кто прав, кто виноват. Прав тот, кто терпит нужду и угнетение и не хочет больше терпеть.
— Товарищи! — закричал Алексей, и голос его задрожал от нового приступа вдохновения.
Резкий порыв ветра разорвал дымную вуаль, бросил на людей тающие кусочки дыма, метнулся в сторону и стих. И тогда все увидели, как быстро бегут облака, очищая небо, и нежаркие и тем более желанные лучи касаются обрывистого берега. Еще минута, и они легли на головы людей.
— Правильно, товарищи! Эту самую… — еще больше повышая голос, кричит Алексей. — Сами решим! Сами сварим сталь, сами построим бронепоезд. Мало одного — пять построим, десять и пустим на врага под красными знаменами революции. И дам для этого нужны не французы, а крепкая пролетарская дисциплина…
Миронов не кончил свою речь. Его оттеснила вскарабкавшаяся на бревна жена Петра Лучинина Марья. Платок сполз у нее на затылок, ветер трепал черные волосы.
— Бабы! — звонко закричала Марья, и красивое лицо ее залилось румянцем. — Пошто молчите, бабы. Мужики на войну подались. Кто помогать заводу будет? Станки стоят. Неуж не сдюжим, бабы?
Иван стоял в стороне у высокой поленницы дров. Такими поленницами была заставлена половина площади. Французы запасли. Если завод пустить на полную мощность, то и тогда бы дров хватило на целый год.
Легко соскочив с бревен, Марья направилась в сторону Ивана.
— Давай, — решительно сказала она, — бери на работу.
— Давай, давай, — усмехнулся Иван. — Без тебя у нас ничего не получается.
— Ты не смейся. На лебедку пойду, мужик научит.
— Не кричи, жена, горло застудишь, — спокойно сказал Лучинин.
— У… непутевый, — сверкнула глазами Марья. — Бабы, айда по цехам работу выбирать. Мы им покажем.
Женщины потянулись за Марьей.
— Пойдем и мы, — сказал Иван. — Всего не переслушаешь. Каждый день митингуем, а толку чуть.
Глава четвертая
На поклон
Гудит мартеновская печь. Льется горячий металл, невыносимый жар сушит на мокрых спинах толстые рубахи, покрывая их белыми пятнами соли. День и ночь не уходит из цеха Иван Краюхин. И все мрачней делается его взгляд. Мирная податливая сталь застывает в чугунных изложницах. Из нее можно построить хороший мост, но нельзя ею одеть бронепоезд.
В эти дни даже чувство голода окончательно притупилось у Ивана. Осталось одно обоняние. Оно так обострилось, что даже самый слабый запах вызывал вкусовые ощущения. Этими запахами он, казалось, и жил.
Внешне Иван оставался все таким же: чистая застиранная рубашка, суконный пиджак и старые брюки. Глядя на него, никто бы не сказал, что он три дня не выходил за заводские ворота. И только лицо сильно изменилось: потемнело, осунулось, выступили скулы, и уж совсем ненужные морщины залегли в углах энергичного большого рта. Но поразительнее всего изменились глаза. Они потемнели, как грозовое небо, ни одного светлого лучика не появлялось в них, и редко, редко поднимались над ними широкие брови. И отношение к нему в цехе заметно изменилось Величали его теперь не иначе как Иван Семеныч, и только Афоня по-свойски звал просто Семеныч.