Иван подошел к нему и опустился рядом на кучу доломита, предварительно подложив под себя суконные рукавицы. Напротив смотровые отверстия печи выбрасывали острые клочки пламени, как будто подмигивали, насмешливо и зло. Иван оперся на руки подбородком и молча смотрел на эти то пропадающие, то вновь появляющиеся клочки пламени.
Афоня осторожно чистил яйцо, стараясь не дотрагиваться до мякоти грязными пальцами. Очистив до половины, протянул Ивану вместе с черствой краюхой хлеба:
— Подкрепись, Семеныч.
Иван молча взял и то и другое, но есть начал не сразу. Афоня тем временем достал откуда-то сбоку зеленую бутылку с самогоном.
— Дерни с устатку.
Афоня пил редко, и появление самогона в цехе, да еще в такое время, озадачило Ивана. Он внимательно посмотрел в лицо Афони. Тот был трезв. И все-таки глаза Ивана недобро прищурились.
— Бабы принесли. Сами, не просил, — оправдывался Афоня. — Не знаю уж, где и достали. Говорят, угости начальника, а то ходит как туча.
Иван взял бутылку и бросил ее на кучу железного лома.
— Пожалуй, оно и лучше, — вздохнул Афоня.
Иван принялся за еду.
— Хотя и жаль добра, — продолжал Афоня, глядя на осколки.
Остро запахло спиртом. Синеватый парок, изгибаясь, всасывался под заслонку. Афоня еще вздохнул и подсунул Ивану крупную луковицу и остаток хлеба, приготовленные на закуску.
— Эх, Афоня, если бы знать, какая она будет!
И хотя это восклицание ничего общего не имело с предыдущим разговором, Афоня понял, что речь идет о стали, которая кипит перед ними в печи.
— Новый лист прокатаем, тогда и узнаем, — ответил он. — А сейчас как ты ее узнаешь? Языком не лизнешь и на зуб не попробуешь. Золото, говорят, на зуб пробуют. Только мне не приходилось, не знаю. А вот сталь могу сварить любую, только не знаю как. Ты вот сам к печи встал, вроде как не надеешься на меня, а тоже не получилось. Значит, что-то не так. А что — неизвестно.
Иван проглотил последний кусок, вытер губы, поднялся.
— Нужно будет — и языком станем лизать и зубами грызть, а своего добьемся, — сказал он больше для себя, чем для Афони.
— Кто это тут такой зубастый? — раздался сзади них голос.
Иван оглянулся. Подходил Александр Иванович в сопровождении Алексея Миронова.
— Кого это ты грызть собрался?
— Сам себя готов загрызть, — сердито ответил Иван, энергично пожимая крепкую руку председателя.
— Иль оголодал очень?
— Не идет дело, — хмуро сказал Иван.
Александр Иванович сразу стал серьезным.
— Знаю. Надо продолжать опыты.
— Продолжать! До каких пор? А время не ждет. Вагоны в мостокотельном стоят голые, а мы ни с места. Мне Реудов покоя не дает. Каждый день ходит. Все спрашивает, когда стальная рубаха будет готова. Грозится паровоз на ремонт остановить, если через три дня бронь не дадим.
Александр Иванович ждал, когда Иван выкричит все, что наболело у него на сердце.
— Может быть, митинг соберем? — предложил Алексей Миронов.
— Митинг не поможет, — отрезал Александр Иванович.
— И все-таки мы должны обращаться к народу, — сказал Миронов и устремился в разливочный пролет, где канавщики затеяли какой-то спор. Слышались их громкие голоса.
— Иди-ка сюда, горячая голова, — Александр Иванович потянул за собой Ивана.
Они вышли на эстакаду. Иван встал лицом к ветру, а Александр Иванович навалился грудью на ржавый барьер и смотрел на площадь, заваленную огромными штабелями дров. Иван тоже посмотрел в том направлении и увидел в конце дровяной площадки шлаковый отвал, где он несколько раз пробивал стальные листы.
— Вот что, — сказал Александр Иванович. — Придется идти на поклон.
— На какой поклон? К кому?
— К Гофману. Надо попытаться и из него извлечь пользу.
— К Гофману, говоришь? — переспросил Иван и так сжал зубы, что у него побелели скулы.
— Да подожди ты, выслушай.
— Значит, я должен предать революцию и вступить в переговоры с международным империализмом.
— Выслушай, говорю. Когда припрет, к кому угодно пойдешь, не только к Гофману. А нас сейчас так приперло, что дальше некуда. Думаешь, мне легко решиться на этот шаг? Но пока не исчерпаны все возможности, сдаваться не будем. Вот так, Иван.