Саша послушно взял гитару.
Алексей сидел, опустив голову. И что у него с голосом сегодня? Рыдает так, словно хоронит заживо. Потому и подкатывает опять.
— Хватит, Сашок. Не поешь, а душу терзаешь.
Саша понуро молчал. Алексей снял с руки швейцарские часы со светящимся циферблатом.
— На, возьми на память. Бери, бери, не прячь руки. У меня еще есть. Боцман! По местам! Проверить еще раз готовность, доложить на борту.
И он пошел, держа правую руку в кармане бушлата. Обогнул базу с наветренной стороны и немного, всего одну минутку, постоял в раздумье у двери с табличкой «Парторг». Постучал.
— А, Юдин. Входи, командир, входи.
Мичман Дьяконов поспешно закатил под койку металлические гантели. Китель его с начищенным орденом аккуратно висел на спинке стула. Алексей не любил, когда старшие называли его командиром. Чудился подвох. Не забывай, что оказали доверие, назначили командовать катером.
— Занимаетесь? — спросил Алексей, тоже не без умысла.
— Вот уже вторую неделю, и притом регулярно, два раза в день. Сам понимаешь, нам, морякам, лишний вес ни к чему.
— Это верно.
— Да ты проходи, садись вот сюда. — Он снял китель со спинки, внимательно оглядел его со всех сторон и стал надевать. — Мне доложили, что твой катер идет в поиск.
— Да, через двадцать минут.
— Вот и хорошо.
— Что хорошо? — спросил Алексей.
— Что зашел. — Мичман Дьяконов любил, когда к нему приходили поговорить. — Я сам хотел к вам забежать. Я ведь знаю, что ты обижаешься на меня за то собрание, а зря. Ей-ей, зря. Если ты помнишь, то и тогда я тебя поддержал. Но ведь решаю не я, а общее собрание. А в тот раз ты почему-то не произвел на коммунистов нужного впечатления.
— Да, считал, что в том бою командир струсил, потому что в шхеры ушел раньше времени. — Алексей вспомнил лейтенанта Соколова, который сейчас лежит в госпитале. — Погорячился, одним словом.
— Вот видишь.
Мичман Дьяконов остановился перед самым стулом, где сидел Алексей, и тот не мог заглянуть ему в лицо. Перед глазами, как цепочка сигнальных огней, горел ровный ряд блестящих пуговиц. Невольно он заметил, что нижняя пуговица пришита неверно — якорем вверх.
— А сейчас? — спросил Алексей.
— Времени прошло достаточно. В каждом экипаже должна быть боевая партийная прослойка.
Он немного отошел, и Алексей почувствовал облегчение. Он уже хотел вынуть заявление, но тут ему в голову пришла до того соблазнительная мысль, что он уже не мог удержаться.
— Я тоже об этом думал, — заговорил он, нарочитой серьезностью стараясь заглушить внутреннее ликование. — Идем на ответственное задание, а партийная прослойка, прямо скажем, жидковата. Ничего плохого о своих ребятах я не скажу, но серьезности кое-кому не хватает. Вот я и решил… Поскольку задание ответственное, может быть, сходите с нами, в порядке партийно-политического обеспечения.
Алексей с интересом наблюдал, как рушится это величественное сооружение. Сначала появилась трещина, потом отвалился кусочек, за ним другой, побольше, и через минуту на месте мичмана Дьяконова лежали бесформенные груды развалин. Алексею даже неловко стало.
— Нет, Юдин, такого приказа я не получал.
Алексей поморщился от его голоса и, не вынимая руки из кармана, свернул заявление вчетверо.
— А главное, меня вызывают в политотдел, — прервал затянувшееся молчание Дьяконов. — Приказано явиться немедленно.
Алексей разгладил форменку и неторопливо застегнул бушлат на все пуговицы. Он был уже у двери, когда мичман Дьяконов сказал:
— А насчет партии ты все-таки подумай. Будем считать, что разговор у нас состоялся.
Оказавшись на берегу, он прежде всего подумал о том, что через десять минут кончаются его земные впечатления, которыми он, следуя теории боцмана Сартаева, постарался заполнить этот последний день. Кажется, он делал все, что желал, хотя не все получилось как надо. Но с известной натяжкой можно считать, что последнее желание его выполнено. Последний поцелуй, последний стакан чая, последняя песня и последний разговор.
Привычно ступая по старым ослизлым доскам причала, он направился в дальний конец пирса. У сходни его встретил старший матрос Каиров, по прозванию Костя Лис. Почему Лис, никто не знает. Может быть, потому, что широколобая голова Кости Каирова, начиная от висков, стремительно сужалась к очень длинному и острому подбородку. Ничем другим появление прозвища объяснить было нельзя, потому что в характере его ничего лисьего не было.