— Ну, Семеныч, — сказал Афоня, — тут уж меня не проведешь. По искре вижу. Ребята, берите лопаты. Семеныч, жми перекладину.
Самыми невыносимыми были часы ожидания проверки на прочность. В это время всякая работа валилась у Ивана из рук. Даже усталость и голод отступали на задний план. Столько раз стальные листы оказывались негодными, что и теперь, несмотря на удовлетворительные анализы, он не мог найти себе места. Он сам следил, как грузили еще не остывшие слитки, и потом шел за составом до самого прокатного стана.
Вернувшись в цех, Иван в колоде с водой выстирал — в который уже раз — свою синюю полинявшую рубашку и, пока она сохла, ухитрился побриться, глядясь, как в зеркало, в запыленное окно конторки. Бриться приходилось с перерывами, используя те редкие минуты, когда отблески пламени попадали на окно. В это время он совершенно отчетливо видел свое лицо, на котором сильно выступали скулы.
После этого Иван нашел Афоню, предупредил, чтобы он не забыл просушить раскислители, и направился в лабораторию. За тем, как заваливают в печь шихту, следил Афоня, Ивану пока делать было нечего, и он решил повидаться с Мариной.
В лаборатории его встретила встревоженная и растерянная Мадлен. Глаза у нее заплаканы, руки трясутся. У Ивана упало сердце. Не иначе, как напутала что-нибудь с анализами и теперь боится ответственности, дрожит как осиновый лист.
— Что опять стряслось? — спросил он, начиная хмуриться.
— Боже мой, что же теперь будет? Я совсем потеряла голову.
— Да в чем дело? — крикнул Иван.
— Ах, боже мой, вы еще не знаете? Марину арестовали.
Иван опешил. Уж не сошла ли эта француженка с ума? Всего два часа назад Марина была в цехе. Что могло случиться за это время?
— Кто арестовал? Где она?
— Боже мой, откуда же мне знать? Была в кабинете у господина председателя. Разве мы можем ей помочь?
Иван бросился к Александру Ивановичу. Остервенело рванул дверь кабинета.
«Я готова», — услышал он. Это сказала Марина. Она только что сняла свой синий халатик и теперь держала его в руках. Иван поймал ее недоумевающий взгляд.
— Пойдемте, — сказал рослый мужчина в истертой кожаной куртке. Иван узнал в нем председателя ЧК Круглова. Его продолговатое лицо с большими пышными усами казалось суровым. На поясе болтался тяжелый маузер в деревянной кобуре.
— Куда? — заорал Иван, бросаясь ему навстречу.
Круглов ничего не ответил, только пожал плечами и усмехнулся в свои пышные усы.
— Не дури, Краюхин! — строго сказал Александр Иванович. — Сегодня ночью сбежал Гофман. Нужно разобраться в этом деле.
Гофман уезжал ночью, по-воровски. Начавшаяся непогода как нельзя лучше способствовала бегству. Ночное небо, как ржавый рефлектор, не отражало света. Плотные толщи туч опустились до самых заводских труб. Ветер закручивал в воронки гигантские столбы пыли. Надвигалась гроза. Пахло дымом и пересохшим деревом.
Экипаж бесшумно катился по пыльной дороге. Лошади недовольно фыркали, прядали ушами. Гофман торопился проехать французскую колонию. Он волновался и трусил. По телу пробегала нервная дрожь. Безмятежное спокойствие жены раздражало его. Нина, закутавшись в мужнин плащ, безмолвно сидела в углу, упираясь ногами в кожаный саквояж. Когда проехали колонию и свернули к реке, она спросила:
— Мои этюды не забыли положить?
— Ах, да успокойся, пожалуйста, ничего не забыли, — прошептал Гофман прерывающимся от волнения голосом.
Нина тихо засмеялась и потянула к себе плащ, Гофман ненавидел ее в эту минуту. Зачем он поддался на уговоры и не отправил ее вместе со всеми? Дурак, тряпка! Разве не ясно, что она презирает его. Это он понял сразу после того памятного дня, когда Ванька Краюхин пробил из револьвера потолок в его доме. В тот день Нина сказала:
— Мужчина во всех случаях жизни должен оставаться мужчиной.
И чего стоила одна ее улыбка! Да, поздно он понял жену. Ей нравилось приходить на завод. Перед ней почтительно расступались и снимали шапки. Она фотографировалась в будке паровоза, рядом с грязным кочегаром, и писала портреты коммунаров с арестованных большевиков. Да, она любила власть и поклонение и никогда не любила мужа. И сейчас она, как всегда, спокойна и уверена в себе. А чего, в самом деле, ей волноваться? Если рабочие остановят экипаж, расплачиваться придется ему. Этого Гофман боялся больше всего.
Но сильнее страха в нем кипела злоба от собственного бессилия. Он так ничего и не смог сделать. Большевики пронюхали о складе и вывезли все материалы в тот момент, когда у него все было готово к отправке. И главное, вывезли на тех самых лошадях, за которых он заплатил Жучихе бешеные деньги. Черт возьми, Шарль не зря не доверял Савелову. Сволочь, захотел влезть в доверие. Гофман вспомнил, что жена всегда с почтением относилась к управляющему, и от бешенства заскрипел зубами. О, как бы он хотел сейчас взорвать завод, зажечь со всех сторон поселок и насладиться зрелищем грандиозного пожара.