Когда он вышел из чайной, матрос уже был на своем обычном месте. Если бы Васятка не знал, что у него нет ног, можно было подумать, что он просто по пояс в снегу. На нем был черный бушлат с медными позеленевшими пуговицами, из-под которого виднелись полинявшие полосы тельняшки. Большая голова его с широким крутым лбом была непокрыта — бескозырка лежала рядом на дороге. Растягивая красные мехи трофейного аккордеона, матрос пел хриплым голосом:
Васятка и раньше слышал эту песню, но то не шло ни в какое сравнение с тем, как пел ее матрос. В груди у него что-то клокотало, будто там бушевали волны, слова из этих волн вырывались с великим трудом и болью. У Васятки защипало в горле и слезы навернулись на глаза. Не поднимая головы, он подошел и положил в бескозырку рубль.
— Спасибо, братишка, — сказал матрос и снова запел.
После этого Васятка долго бродил по рынку, от нечего делать разглядывал разную железную мелочь, разложенную прямо на снегу, среди которой попадались плоские немецкие штыки и испорченные винтовочные затворы, зашел в овощную палатку, где торговали мороженой капустой, и наконец решил, что пора показаться бабке.
Когда он подошел, перед бабкой стояла худенькая девушка, одетая в коротенькую шубку, вязаную шапочку и старые брезентовые туфли.
— Ну, пожалуйста, уступите, — говорила девушка и смущенно протягивала деньги.
— И не проси, милая, я ученая. Если каждому уступать по тридцатке — самим дороже станет, — говорила бабка таким резким голосом, что он, должно быть, был слышен на другом конце рынка.
— Я не знала, что так получится. Маму положили в больницу. Я отпросилась из техникума, чтобы купить ей лекарства.
— И слушать ничего не хочу, — перебила ее бабка. — Тридцатка — это не трешка.
Васятке очень хотелось взглянуть на девушку, но какая-то тяжесть так придавила его, что он не мог даже поднять глаз и видел только ее коричневые заштопанные чулки и побуревшие парусиновые ботинки. У нее, вероятно, сильно озябли ноги, она все топталась на месте, не решаясь уйти, и время от времени спрашивала:
— А может быть, уступите? Мама болеет.
— Скажи на милость, какая настырная, — возмутилась бабка и, демонстративно отвернувшись, стала разговаривать с соседкой.
Постояв еще немного, девушка ушла.
Васятка видел, как она, съежившись, идет к воротам по растоптанному снегу в своих старых парусиновых туфлях, и нестерпимая обида захлестнула ему сердце.
Весь этот день Васятке было так тоскливо, что он раза два чуть не заплакал, и когда ехали обратно, он забился в угол и молчал. Встревоженная бабка спрашивала, не заболел ли он, но Васятка не отвечал, притворившись спящим.
В понедельник Васятка встал вместе с дедом. Надев валенки и умывшись, он пришел к нему за печку и стал глядеть. Дед уже сидел на своем месте против окна и коротким, косо сточенным ножом резал толстый лоскут сукна. Хромая нога его была вытянута под верстаком, спина согнута; и повернулся он не раньше, чем разрезал до конца заготовку по намеченной мелом линии.
— Ты что вскочил спозаранок?
— Научи, дюдя, теплые ботинки шить, — сказал Васятка.
— Никак мастером решил стать? — усмехнулся дед и, подняв очки, внимательно посмотрел на Васятку.
— Не смейся, дюдя.
— Да какой смех. Полгода, считай, учился и бросил. А теперь что ж, снова решил?
— Решил.
Дед с трудом вытащил из-под верстака свою негнущуюся ногу и с серьезным видом пошел в чулан. Вскоре он принес оттуда низенькое сиденье, оплетенное ремнями.
— Вот! — сказал он и торжественно поставил его рядом с собой.
Васятка сел и тут же потянул к себе кусок сукна.
— Ну-ну-ну, не вдруг! — остановил его дед. — Хочешь учиться — учись, а баловства я не потерплю, — строго говорил он, отодвигая от Васятки разложенные на верстаке инструменты. — Больно скорохватый.
Васятка убрал руки и стал ждать.
— Ты, дюдя, скорее учи.
— Нет уже, терпи. — Дед взял дратву и длинную острую щетинку. — Начнем все сначала: аз, буки, веди. Нагнись-ка, подними с пола лоскуток.
Пришла со двора бабка Мавра и, увидев Васятку за работой, заохала, запричитала:
— Батюшки мои! Никак за дело взялся? Вот и умник. Порадовал бабку. Учись, голубчик. А я вам к чаю овсяных блинков напеку.
— Это уж как водится, — сказал дед и подмигнул Васятке. — Рабочему человеку корм прежде всего.