Раздельно произнося фразы и останавливаясь, капитан упорно глядел на правый фланг, где неподвижно застыл в строю командир первого орудия. Артюхин стоял чуть подняв подбородок и смотрел прямо перед собой на серое пасмурное небо и, казалось, не слышал ни одного слова приказа, так невыразительно и окаменело было его лицо.
Когда распустили строй, капитан задержал Артюхина и пошел с ним на огневые позиции. Пушка была врыта в землю, хорошо вычищена и замаскирована по всем правилам. Капитан одобрительно оглядел это небольшое образцовое хозяйство и, когда вступили под сень маскировочной сети, спросил:
— Василий Миронович, вам приказ понятен?
— Так точно, товарищ капитан!
— Объясните, как вы поняли приказ?
— Как все, товарищ капитан.
— А именно?
Артюхин вытянулся, словно ожидал приказания, и крепко прижал локтем автомат, который висел у него на правом плече. Глядел он мимо капитана, и лицо его собралось грубыми складками.
— Давайте сядем, — мягко сказал капитан и достал папиросы. — Что же вы молчите?
— Они, товарищ капитан, на нашей земле другие приказы издавали.
— Так то они.
— Вот в том-то и дело. Они, а не другие.
— Может быть, вам еще раз прочитать приказ?
Не отвечая, Артюхин передвинул на живот противогазную сумку и, порывшись в ней, достал свернутую газету.
— Вот здесь вернее сказано, — проговорил он, разворачивая газету и показывая ее капитану. — Солдату это больше по душе.
Капитан взглянул и нахмурился. Ему была знакома эта статья известного писателя, призывающая к священному мщению солдат, вступивших на вражескую землю. В одном месте несколько строк было подчеркнуто химическим карандашом. Капитан успел пробежать их глазами и нахмурился еще больше. Убить немца, кто бы он ни был и где бы ни находился, — этот призыв явно запоздал и выглядел чудовищным в тех условиях, в которых оказались наступающие войска. Толпы беженцев с ручными тележками, детьми и домашним скарбом, спасаясь от ужасов войны, так загромождали дороги, что задерживали движение танковых колонн. Преодолевая страх, люди вылезали из убежищ и собирались у солдатских кухонь с консервными банками в руках в надежде получить остатки пищи.
И капитан знал, что котелок жирной солдатской каши оказывался подчас сильнее самой изощренной пропаганды.
Да, так написать мог только человек, совершенно не знающий этих условий…
— Видите ли, Артюхин…
— Вижу, товарищ капитан.
И тогда капитан, снова переходя на официальный тон, сказал строгим голосом:
— Солдат руководствуется приказами командования, а не газетными статьями. Запомните это, Артюхин. Если что — трибунала не миновать. Ясно?
— Так точно, товарищ капитан.
Артюхин не спеша аккуратно сложил газету и спрятал ее обратно в сумку.
После падения Кенигсберга батарея стояла на окраине небольшого городка Лазенкейм, сильно разрушенного авиацией. После мартовских туманов, моросящих дождей и распутицы наступила ясная солнечная погода, но крупных налетов противника не ожидалось, и зенитные пушки были поставлены на прямую наводку на случай прорыва танков из окруженной группировки.
Городок казался вымершим. Улицы были завалены битой черепицей и обломками рухнувших стен, и только в центральной части возвышалась ратуша с продырявленной крышей и остановившимися часами. Ветер носил известковую пыль, хлопья сажи и запах пожарищ.
Пушки, опустив стволы, сторожили широкую бетонную дорогу, которая все время оставалась пустынной. В эти теплые весенние дни, когда запахи отогретой земли и свежей зелени настойчиво пробивались сквозь горечь пепелищ, солдаты все чаще вспоминали о доме, томились от бездействия и торопили события: скорее бы.
Артюхин сделался еще молчаливее, большую часть времени просиживал возле своей пушки, глядя на разбитый город, на пустую дорогу, и морщился и хмурился. О чем он думал, никто не знал.