Сын рассказывал не спеша, подчеркивая паузами добродушную иронию своих слов, и с лица его не сходило мягкое полунасмешливое выражение, какое бывает у человека, когда он посмеивается над собой в прошедшем времени. Весь его вид как бы говорил: «Все это в прошлом и достойно сожаления. Сейчас я зрелый мужчина, знающий себе цену и свое место в жизни; и если вы меня правильно понимаете, то можете посмеяться вместе со мной».
— Между прочим, какой сегодня праздник? — спросил Артамон Ильич, чтобы переменить разговор. При этом молодом человеке ему не хотелось касаться того сокровенного, что неизбывной болью жило у него в сердце.
— Праздник урожая. Вернее, первого снопа, — уточнил Шурик.
Машина катилась плавно и мягко, а шум мотора почти не был слышен. Не отрываясь от руля, можно было подумать и поразмышлять. Время от времени взглядывая на Шурика, профессор решил, что он похож на мать — такие же, как у нее, густые темные волосы, светло-карие глаза, удлиненный овал лица. Только голос совсем не походил на материнский. Профессор вспомнил ее сконфуженный вид, робкие слова и неожиданную в таком возрасте почти девичью застенчивость. Ему хорошо был знаком этот тип женщин, — с виду сердитых и крикливых, а на самом деле — беспредельно добрых и всепрощающих, готовых пойти на любые муки ради ближнего.
— Вы уверены, что мы едем правильно? — спросил профессор, взглянув на спидометр.
— Да. Больше он нигде не бывает. Притормозите, пожалуйста, сейчас будет поворот.
Машина свернула влево и пошла по короткой каменистой дороге, упирающейся прямо в лес. По обе стороны ее вплотную подступали деревья, внизу между ними как попало валялось множество полусгнивших стволов и сухих сучьев.
— Даже санитарные рубки не делаются, — недовольно сказал сын. — И это у всех на виду. Представляю, что творится на дальних делянках. Впрочем, там я еще не успел побывать.
— Отсюда лес не берут на лесопилки, — объяснил Артамон Ильич. — В каждом бревне замурованы стальные осколки.
— Ну и что? — не понял сын. — Нужно было ухитриться продать в частный сектор.
Дорога закончилась широкой площадкой, оборудованной для стоянки автомобилей. Дальше начиналась посыпанная красным песком аллейка, ведущая в ограду к обелиску. Справа, в самом углу площадки, сиротливо прижалась старая инвалидная коляска.
— Я не ошибся, он здесь, — с удовлетворением сказал сын. — Теперь, с вашего разрешения, я вернусь. Здесь недалеко автобусная остановка.
— Он вас стесняет?
— Скорее, не понимает.
— Может быть, наоборот?
— Может быть. И так и эдак будет верно. У каждого поколения свои задачи, и решаются они, как правило, разными способами.
— Вы, разумеется, свои задачи усвоили твердо? — не утерпев, пустил профессор пробную шпильку.
— Совершенно верно. Изменить к лучшему то, что можно, и смириться с тем, чего изменить нельзя, — не задумываясь, как хорошо усвоенный урок, ответил сын и улыбнулся. — Как видите, все очень просто.
Улыбка у него получилась широкая и добрая и даже как будто чуть-чуть виноватая. «Материнская», — невольно подумал профессор.
— Извините, меня ждет девушка. — Шурик протянул руку. — Мне не хочется опаздывать и заставлять ее волноваться.
— Можете взять машину. Мы приедем в коляске.
— Спасибо! — радостно вырвалось у Шурика. — Права у меня с собой, так что не беспокойтесь.
Артамон Ильич пожал Шурику руку и некоторое время глядел, как он подходил к машине, как сильно рванул дверцу и широко по-хозяйски устраивался за рулем.
На братской могиле было торжественно и тихо. Подстриженные кусты жимолости стояли вровень с железной оградой. В глубине возвышалась бронзовая фигура воина, скорбящего о погибших товарищах. По обеим сторонам на низком парапете рядами выстроились каски погибших. В одном ряду вместо каски белела придавленная камнем записка: «Взяли на Центральное телевидение. Через несколько дней вернем». На гранитной стене, венчавшей парапет, золотом светились слова:
Артамон Ильич почувствовал, как у него сдавило грудь и перехватило дыхание. Ему потребовалось несколько минут постоять с закрытыми глазами, чтобы прийти в себя и справиться с охватившим его волнением. Открыв глаза, он увидел, как из-за кустов, подпираясь клюшкой и скрипя протезом, вышел Яков. Проковыляв несколько шагов, он тяжело опустился на скамейку и стал развязывать засаленный вещевой мешок. Лицо его казалось изломанным и выражало такую горестную озабоченность, что Артамон Ильич невольно шагнул в сторону, чтобы раньше времени не попадаться ему на глаза.