— Тогда выпей.
Яков налил водки, сначала немного, потом, прикинув, добавил и, не беря кружки, двинул ее по скамейке.
— За тебя, старый солдат!
— Нет, сначала за них.
— Будь по-твоему! — Артамон Ильич залпом выпил и стал закусывать. Колбаса, селедка, огурцы и лук — все было аккуратно очищено, разрезано и отдельно завернуто в белую мягкую бумагу. Как видно, для Якова это была не просто выпивка, а праздник, ритуал, привычное и любимое дело.
— А теперь, значит, ты, Артамоша, пишешь? — спросил Яков, и Артамону Ильичу показалось, что не ради любопытства он спрашивает, а с каким-то умыслом, на что-то намекает.
Так и вышло. Яков отодвинул от себя бутылку, откашлялся и прежде всего попросил, чтобы Артамон Ильич не принял его за пьяного, а отнесся бы к его делу с полным доверием. А дело заключалось в том, что он, Яков Непряхин, будучи в трезвом уме и светлой памяти, написал завещание, согласно которому после смерти надлежит похоронить его вот в этой братской могиле, чтобы лежал он вместе со всеми и душа его не скиталась бы в одиночку. Он уже и место выбрал на самом краешке, где удобнее всего поднять плиту, и свободная полоска среди фамилий на камне имеется, будто специально для него оставленная. Так что теперь самое время оформить все как положено, дабы у него уже никаких сомнений не осталось.
Артамон Ильич некоторое время потрясенно молчал, окончательно убедившись, что Яков Непряхин и был тем последним солдатом, который прибегал к нему от лейтенанта Самохвалова.
— Ты был двадцатым? — наконец спросил он.
— Должно быть. Когда лейтенант послал меня с приказом, в живых оставалось четверо.
— Ты помнишь, когда это было?
— Двадцать третьего октября. — Яков потянулся к бутылке и стал выплескивать в кружку остатки водки.
Двадцать третьего октября 1941 года передовые части 46-го немецкого моторизованного корпуса ворвались в подмосковный поселок Дорохово. Утром рота автоматчиков на мотоциклах со снятыми глушителями попыталась с ходу преодолеть оборонительный рубеж на Можайском шоссе, но была встречена ружейно-пулеметмым огнем и гранатами. После этого вперед двинулись танки. Но и на этот раз пройти не удалось. Ожесточенный бой длился еще несколько часов после того, как снялся с позиции последний арьергардный батальон.
В полдень на западной окраине поселка и дальше на опушке леса еще догорали танки с закопченными крестами на бортах, хотя уже не слышалось ни одного выстрела. Хмурое небо висело низко над пустыми полями, а еще ниже, у самой дороги, вдоль развороченных взрывами окопов колыхалось едкое облако тротилового дыма. В тот год холода наступили рано. Еще не облетели березы, а сверху уже сыпалась снежная крупа и морозный воздух нещадно студил землю. Временами над неподвижными башнями танков всплескивало тусклое пламя и слышался треск горевшей краски. Бой закончился.
Этот небольшой рубеж на перекрестке дорог представлял собой картину, полную трагизма и величия. В сплошном лабиринте воронок, среди развороченной земли, полузасыпанные и придавленные, неподвижно застыли девятнадцать погибших воинов — те, кто гранатами и бутылками с горючей смесью преградили путь танковой колонне. У каждого в руках была зажата винтовка.
Проезжая мимо, немецкие танкисты открывали люки и с удивлением разглядывали устремленные вперед фигуры и нацеленные в танки винтовки с узкими четырехгранными штыками. Эти люди внушали им суеверный страх. Казалось, сейчас они вскочат и бросятся в бой. Одного из бойцов смерть, видимо, застала в тот момент, когда он пытался подняться в атаку. Правая рука его с винтовкой наперевес была поднята над бруствером, асам он, прижатый сзади рухнувшей стеной окопа, застыл в стремительном прыжке и был похож на высеченную из камня скульптуру.
Фашистское командование под страхом смерти запретило местным жителям подходить к этому месту. Только мальчишки пробирались тайком «поглядеть на поле боя», да один раз какой-то недалекий ефрейтор провел мимо троих пленных, дабы показать, что ждет тех, кто не хочет сдаваться, не подозревая, как этим он укрепляет в них твердость духа.
Целый месяц покоились девятнадцать героев в своей открытой братской могиле. Потом их занесло снегом, и только весной сорок второго года состоялись похороны. Когда пришла похоронная команда, все девятнадцать лежали и сидели в прежних позах, все девятнадцать по-прежнему держали в руках винтовки, в которых не осталось ни одного патрона. Никто не сделал ни шагу назад, никто не подставил спину.
Много лет спустя, изучая документы и рассказы очевидцев, Артамон Ильич удивлялся, что этот редкостный эпизод не был нигде описан, и знали о нем лишь жители окрестных деревень. Но чем больше накапливалось у него материалов, тем меньше места оставалось удивлению; перед ним развертывалась картина такого массового героизма, среди которого смерть этих девятнадцати воспринималась как обычное исполнение воинского долга.