Впрочем, некоторое время об этом вспоминали немецкие офицеры, поселившиеся в большом двухэтажном здании школы. Это было единственное в поселке неповрежденное строение с прочными кирпичными стенами, способными выдерживать удары снарядов. В нем разместилось более ста человек.
Денщики собирали уцелевшие учебники, ломали парты и с утра до вечера топили печи. Лучшие комнаты на втором этаже заняли танкисты. Вечерами, сменив комбинезоны на элегантные мундиры, они спускались вниз, в столовую, где пили красное вино и слушали пластинки с военными маршами, «которые любил фюрер». Снаружи здание круглосуточно охраняли часовые, на углу была оборудована огневая точка с ручным пулеметом МГ-34.
А вскоре случилось событие, которому в то время невозможно было найти объяснение, а Артамон Ильич, тогда молодой командир взвода особого назначения, даже под страхом смерти не смел раскрывать тайны своего небольшого подразделения. Об этом событии написал в Германию оставшийся в живых офицер. Письмо это, в числе других, выборочно было задержано военной цензурой непрочитанным и, после уничтожения адреса на конверте, направлено в психологический центр для изучения настроения войск на Московском фронте.
— Хочешь прочитать это письмо?
Не дожидаясь ответа, Артамон Ильич извлек из своего толстого блокнота аккуратный Листок с машинописным текстом. Непряхин нерешительно взял его и начал читать. Читал он медленно, как человек, которому редко приходится этим делом заниматься, судорожно шевеля губами, как будто обжигался каждым словом.
«…Весь этот день меня мучили предчувствия. Такое происходит со мною все чаще. Скорее всего, потому, что в этой огромной стране, среди лесов и болот, все мы чувствуем себя как-то неуверенно. Никто не знает, что с ним будет завтра. Говорят, что даже столицу русских со всех сторон окружают леса, которые кишат казаками и партизанами.
Вечером я решил пойти в буфет, чтобы выпить положенную мне чашку кофе. Там, как обычно, шел спор о том, кто чем будет заниматься в России после победы.
— Если не воскреснут Иваны, — сказал техник Гекманн.
Он уже выпил полбутылки вина и сидел в расстегнутом мундире. Этот Гекманн имел отвратительную привычку портить настроение товарищам. У него всегда в запасе острые словечки и двусмыслицы, и говорит он загадочно, что порой не сразу поймешь, что он имеет в виду. На этот раз я догадался, что он намекает на тех русских, которые сожгли несколько наших танков и на полдня задержали продвижение. Они все погибли («Не все, — подумал в этом месте Непряхин. — Я-то вот остался»), и их запретили трогать. Похоронная команда увезла только своих.
После слов Гекманна я решил подождать с кофе и выбрался на улицу. Я специально прошел мимо того места, где, по утверждению наших остряков, «шло вознесение на небо». Русские лежали все в тех же позах, и их штыки смотрели прямо на меня. Мне стало не по себе. Я быстро пошел назад, но страх не покидал меня; через несколько шагов я невольно оглянулся и сразу почувствовал, как у меня под ногами закачалась земля, а в следующее мгновение раздался страшный грохот и гигантский столб огня и дыма поднялся на том месте, где стоял дом, в котором мы жили. Пламя почему-то очень долго держалось в воздухе, и я видел, как багровые блики мечутся по лицам мертвецов и их оружию. Во всех домах той улицы, в конце которой я стоял, вылетели стекла. Я бежал по этим хрустевшим осколкам, и сверху на меня сыпались мелкие камни и какой-то мусор…»
— Неужели это письмо того фрица? — спросил Непряхин, недоверчиво глядя на профессора. — Настоящее?
— Да, — подтвердил Артамон Ильич. — Точный перевод с немецкого. Но есть и подлинник. И взрыв описан очень точно. Я разговаривал с очевидцами. Так все на самом деле и было. Двое суток потом саперы ковырялись в развалинах.
— Выходит, не зря.
— Не зря, — согласился профессор. — Более ста человек за одну секунду.
Непряхин закивал головой, давая понять, что теперь он в полной мере начинает постигать важность того памятного боя с танками, жестокого и неравного, а главное — без права на отход и спасение и поэтому казавшегося бессмысленным. Война, включая и этот бой, жила у него внутри помимо его воли; она не мешала ему, а лишь держала в однообразно-застывшем состоянии, направляя его поступки, желания, разговоры и даже чувства.