— Благодать-то какая, а? — сказал Непряхин, подмащивая под голову мешок и собираясь прилечь.
— Отдохни и ты, Артамоша!
— Дома-то тебя не потеряют?
— Не. Дашонка хоть и беспокоится, но знает — приеду. Она у меня добрая. Шурка — тот другое дело, уж больно твердый, ровно столб. И не вникнешь сразу, что значит не своя кровь.
Непряхин положил голову на мешок и глубоко вздохнул.
— Так ты ее с ребенком взял? — после паузы спросил профессор.
— Ох, Артамоша, — еще раз вздохнул Непряхин и приподнялся, упираясь кулаками в землю. — Тут такая сказка — прямо тысяча и одна ночь. Если в двух словах, то вот как: после войны я что-то лет пятнадцать подряд был председателем сельсовета. Это потом уже стали требовать, чтобы у всех было высшее образование, а тогда работу спрашивали, а не диплом. Ну вот, в то самое время я и познакомился с Дашонкой. Она из эвакуации вернулась. Уезжала одна, а приехала с двухлетним Шуриком. Вроде как нагуляла. Бабы так и судачили. Да и я так же думал. А оказалось по-другому. Мальчонку-то она из детского дома взяла на воспитание. Понятно, никто и сейчас не знает об этом. Да и сам я узнал только после свадьбы, когда одни в горнице закрылись. Вот как, Артамоша, бывает. А с ней мы детей не прижили. Простудилась она сильно в эвакуации. Вроде это и сказалось.
Непряхин замолчал, подумал немного и уже с полной решимостью спать махнул рукой и повалился на свой мешок. Но не прошло и минуты, как он, будто внезапно что-то вспомнив, быстро поднял голову:
— Так ты не забудь, Артамоша, о чем я тебя просил. Помоги, в случае чего. Бюрократы ведь еще не перевелись. Могут и торможение сделать.
— Опять ты за свое! — с досадой сказал Артамон Ильич. — Думать тебе, что ли, больше не о чем?
— Думай не думай, а к этому идет. Чирьи у меня на спине нарывать стали. В прошлую субботу в бане мылся, так один прорвался, и что б ты думал — вместе с гноем осколок из тела вышел. Раз нутро очищается, это уж верный признак…
К поселку они подъезжали уже в темноте. Длинная цепь огней тянула их между домами до середины главной улицы, где она пересекалась другой, зеленой и тихой, застроенной деревянными одноэтажными домами.
На широкой площади, образованной при пересечении улиц, по краям заросшей травой, а в середине вытоптанной до каменной твердости, шло гулянье. На дороге, в затылок друг другу, стояли вернувшиеся с поля комбайны, и на одном из них вверху ярко горел прожектор, освещая площадь и гуляющих на ней людей. У крашеных ворот, ведущих в административный центр совхоза, на высоком железном табурете, как на троне, сидел баянист. Играл он, вероятно, давно, был потный, красный и, как видно, не совсем трезвый, потому что пальцы иногда не слушались его и целые куски мелодии погибали, едва родившись. У него над головой, на красном щите, где когда-то висел противопожарный инструмент, красовались небольшие, аккуратно перевязанные снопы ячменной соломы. Под ними белел большой лист бумаги, но что на нем написано, разобрать было невозможно.
Непряхин остановил коляску у переднего комбайна, взял свою толстую ореховую клюшку, и они стороной стали пробираться к воротам. Перед баянистом две женщины, примерно одного возраста, уже немолодые и по виду усталые, по очереди пели частушки и после каждой запевки дробно били каблуками в твердую, пропитанную соляркой землю.
После частушек баянист отдыхал и курил, а толпящиеся вокруг него тем временем стали рассаживаться, кто на чем попало. Оказалось, что рядом сложены в штабель железобетонные опоры и квадратные плиты, сюда же мальчишки натаскали досок для каких-то своих надобностей — так что места хватило; и когда все уселись, баянист придвинул свой железный трон и заиграл песни.
Час назад кончилось собрание, на котором вручались грамоты и премиальные; после этого молодежь сразу же разбежалась, а здесь, у ворот, остались те, кому не надо было спешить на свидание и уединяться, а наоборот, хотелось побыть вместе, потолковать о делах сегодняшних, вспомнить прошлое и погадать о будущем. Пели не спеша, задумчиво — про золотые горы и Стеньку Разина, и про то, как «скакал казак через долины». Песни были старые и грустные, они напоминали молодость и жили в народе уже много десятков лет и все никак не могли забыться.
В самый разгар пения на противоположной стороне площади, там, где начинался спуск к реке, из-под горы показалась большая группа парней и девушек; с шумом и смехом они заполнили площадь, направляясь к главной улице. Артамон Ильич глянул в ту сторону и увидел, что на самой границе света и тени стоит его машина, матово поблескивая гладким боком. Ребята, смеясь и переговариваясь, мигом окружили ее, и сразу же оттуда послышались дребезжащие звуки гитары. Звуки были резкие и отрывистые. Вслед за ними ребята дружно, но тоже резко и отрывисто, гаркнули быструю песню. Это была какая-то непонятная надсадная песня, в которой невозможно было разобрать ни одного слова, а только резкие выкрики, гиканье и даже хрип и еще что-то такое, что трудно передать словами.