Войдя, он остановился у двери и некоторое время, отвернувшись, глядел в угол, утираясь платком и сморкаясь. Потом подошел к столу, намереваясь положить кулек с конфетами.
— В карман убери, для внуков, — посоветовала Софья Карповна, без всякого интереса, просто по привычке разглядывая его шершавое лицо с разъехавшимся в стороны носом и большой нижней губой. Эта лошадиная губа, которая всегда отвисала и блестела, почему-то раздражала ее больше всего.
— Все куришь, — не то осуждая, не то сожалея, сказал Семен и кивнул на пепельницу, стоящую на журнальном столике рядом с кипой только что принесенных газет.
Софья Карповна промолчала и достала новую папиросу. Она только слегка повернулась к нему в кресле, давая этим понять, что, как всегда, готова терпеливо выслушать все, что он ей скажет.
— Сними ношу, сил моих больше нет. Преступников и тех давно оправдали, — глухо проговорил Семен и, словно у него действительно не было сил, тяжело опустился на табуретку, куда по утрам Софья Карповна ставила плитку и варила кофе, чтобы не включать на кухне газ, от которого у нее болела голова. Говорил он трудно и таким сухим надтреснутым голосом, что, слушая его, самой хотелось прокашляться. «Скрипит, как сосны под окнами», — подумала Софья Карповна.
— Тридцать лет прошло, — скрипел Семен. — Неужто не отошло сердце? Неужто в нем не осталось жалости?
— Жалости? — переспросила она и почувствовала, что задыхается. Горячая волна захлестнула голову, все закружилось и поплыло у нее перед глазами; она поспешно бросила папиросу и потянулась к окну, но ничего не увидела, кроме двух обглоданных сосен, черными пиками вонзившихся в багровое небо. Семен опять не нашел нужных слов и, сам того не сознавая, снова перенес ее в тот вьюжный февральский день, ставший непреодолимым водоразделом, направившим их жизнь в разные стороны…
В тот день Софья Карповна ездила в районный центр получать учебники. Прошло всего несколько дней после освобождения, немцы закрепились за рекой в десяти километрах от села и оттуда еще слышались орудийные выстрелы, но жизнь уже налаживалась и пора было открывать школу. Семен и тогда работал шофером в транспортной конторе. Было ему лет двадцать семь, не больше, но в армию его не взяли. Врачи находили у него порок сердца, хотя, по его собственным словам, он даже не знал, в каком боку оно у него находится. Была у него и еще какая-то болезнь, заключавшаяся в неправильном развитии организма. Руки и ноги у него не переставали расти, так что с каждым годом все труднее было подбирать обувь.
Семен вез бочки с керосином. Сзади них в кузове его старой полуторки уместилось на грязной соломе еще человек десять. Это все были женщины-горемыки — голодные, бедные и несчастные. Молоденькая учительница Людмила Николаевна, вместе с Софьей Карповной преподававшая в сельской школе, возвращалась из больницы после операции; Матрена Хватова провожала семнадцатилетнего сына в армию и сидела теперь с опухшим от слез лицом; Шурочка Мотылева была в госпитале, где лежал ее старший брат. Ехали и другие из соседних и дальних деревень, обрадованные подвернувшейся оказией.
До села было километров двадцать. Дорога шла пустынными полями и березовыми перелесками; разыгрывалась непогода, и телеграфные столбы гудели уныло и монотонно. Когда миновали разрушенную машинно-тракторную станцию и проехали еще километра два, Семен остановил машину.
— Ну, девоньки, — заговорил он, взобравшись на колесо и протягивая руки с огромными, как ласты, ладонями. — По тридцатке с юбки — и айда дальше. Ишь вас сколько набилось. Не задерживайте, дорогушки, колесо не крутится — убыток государству.
Ветер дул ему в спину, в толстый овчинный полушубок с поднятым вровень с головой воротником, и от этого на миг показалось, что в открытом кузове стало теплее и тише. Женщины нехотя полезли за деньгами. Семен ждал, разглядывая их веселыми хозяйскими глазами.
— Ладно, мышка, не ищи, тебе в долг поверю, — весело продолжал Семен, заметив, как Шурочка Мотылева хлопает себя по карманам, пытаясь вспомнить, куда положила кошелек. — Не ищи, говорю. С тобой после посчитаемся, — с многозначительным смешком повторил Семен и своей огромной ручищей погладил ее по коленям.
Шурочка вздрогнула, как от удара током, вымученно улыбнулась в ответ и вся как-то съежилась, стала еще меньше. Закутанная в большой вязаный платок, поднявшийся надо лбом островерхим шалашиком, отчего ее нежное узкое лицо казалось длиннее обычного, в серых шерстяных чулках и подшитых валенках, она в самом деле была похожа сейчас на маленькую серую мышку.