Ожидая, когда соберут деньги, Семен не торопился убирать руку и этим жестом как бы брал девушку под свое покровительство и предостерегал от новых попыток отыскать кошелек. Шурочка сидела не шевелясь, плотно сжав колени, и только ее непомерные глаза остро прищурились и чуть-чуть порозовели щеки.
— Обрадовался, ирод, — сказал кто-то вполголоса из-за бочек, но было непонятно, к чему это относится — к дороговизне проезда или беззащитности Шурочки. — Ишь харя-то…
— Охарел, охарел, — прошамкал другой голос, беззлобно и даже как бы с завистью.
Не отвечая и не меняя веселого выражения лица, Семен взял протянутые тридцатки, скомкав, сунул, не считая, в карман полушубка и соскочил с колеса.
Шурочка работала в библиотеке и считалась самой красивой девушкой на селе. К тому же, как считали многие, была чересчур разборчивой, никого особенно не одаривала своим вниманием, и никто не мог сказать, что у нее на сердце.
Семена деревенские сторонились, считали «чужаком» (он приехал из Тамбовской области) и нередко в запальчивости в глаза величали «уродом». Семен нашел себе компанию в соседнем селе и дома появлялся редко.
Все изменилось, как только началась война. Уже через два месяца село лишилось мужской части населения, и «урод» неожиданно превратился в Сенечку. А вскоре оказалось, что без Сенечки оставшиеся старики да бабы, растерявшиеся от нагрянувшего несчастья, вообще бы пропали. Его старую полуторку тоже не взяли на фронт, и теперь к нему шли все — кто со слезами, кто с заискивающей улыбкой: «Сенечка, помоги картошку привезти с поля»; «Сенечка, дрова все вышли»; «Сенечка, подвези, бога ради, до города…»
Происшедшую перемену Семен воспринял как должное и вовсю старался вознаградить себя за прошлые обиды. Безжалостно гонял свою полуторку, пил и ел в домах, куда раньше был невхож, и оставался ночевать там, где до этого не смел и помышлять. Внешне он тоже как-то сразу переменился. Стал каждый день бриться и повязывать галстук, ходил в хорошем костюме и в огромных начищенных штиблетах, сшитых на заказ. К нему присмотрелись, привыкли, и даже кое-кто находил, что он — симпатичный, с мужественным, настоящим мужским лицом…
Дорога, по которой ехали, стеклянно-льдистая, широко раскатанная военными машинами, носила на себе следы поспешного отступления немецких моторизованных частей. По обочинам в сугробах там и сям валялись разбитые и сгоревшие машины, перевернутые повозки, простреленные каски, канистры, застрявшие в снегу тягачи и пушки с раздутыми стволами, И до сих пор пахло в этих местах чужим враждебным духом.
Неизвестно по какой причине, только Семен не мог проехать мимо даже брошенной дырявой бочки. Словно какая-то неведомая сила тянула его к этому железному кладбищу. Он то и дело останавливался, шумно вываливался из кабины и неуклюже бежал в поле и долго рылся там в железном хламе. В кабине у него уже стоял запасной аккумулятор, гремели пустые канистры, валялись коробки от противогазов, банки с солидолом, трофейный ранец, какие-то ремни, катушка с кабелем — все это занимало все свободное место, так что второму человеку сесть было некуда.
Женщины, продрогшие на ветру и с утра ничего не евшие, забыв о собственной участи, со страхом следили за каждым его шагом. Отступая, противник оставил множество мин, которые встречались в самых неожиданных местах, и никто не мог поручиться, что все они найдены. Но Семен, пренебрегая опасностью, шарил везде, где только было возможно.
На бугре перед мостом, где проходила линия обороны, Семен остановился снова и побежал вдоль траншеи, заглядывая в разрушенные блиндажи и ячейки.
— Это что же он, ирод, делает? — раздался злой женский голос. — Совсем заморозить нас хочет.
— Может, он запасные части ищет. Машина-то ведь старая, — сказала Шурочка, но ее никто не услышал. Губы у Шурочки посинели, густые ресницы смерзлись и мешали глядеть.
Дорогу переметала поземка, сугробы дымились, и телеграфные столбы гудели все пронзительнее. Солома в кузове перемешалась со снегом, а на бочки с керосином страшно было глядеть — от их соседства делалось еще холодней.
Семен вернулся минут через двадцать. Он принес смерзшееся байковое одеяло и немецкий штык в ножнах. Бросив их в кабину, он залез сам и включил скорость.