Несмотря на такую систему воспитания, а может быть, благодаря ей, ребята выросли скромными, послушными и работящими, и старший, как и отец, работал шофером и уже имел свою семью.
Шурочка и через тридцать лет оставалась стройной и худенькой, только лицо ее поблекло и осунулось, стало угловатым, щеки запали, и не было в нем прежней округлости и живых красок. Как и в молодости, она работала в библиотеке, жизнь вела скромную и незаметную; и только когда из города читать лекцию или проводить собрание приезжал ОН — тот, кого она провожала на войну июньским вечером, прощаясь в старом городском парке, и клялась ждать, — когда приезжал ОН в село и выступал в клубе, она забиралась в самый дальний угол и оттуда глядела на его красивую седую голову, и слезы сами катились у нее из глаз и в груди ворочалась какая-то жгучая и приятная тяжесть.
Внешний облик Семена за тридцать лет тоже мало изменился. В молодости он выглядел старше своих лет, сейчас наоборот — моложе. Только теперь он еще больше раздался вширь, ссутулился, и на щеках появились две вертикальные морщины, от чего его плоское лицо приобрело сходство с растрескавшимся изображением буддийского идола. Да еще губа отвисать стала. Но седых волос на голове не было, и ходил он, как и прежде, неуклюже, но твердо, нажимая на каблуки.
О той злополучной поездке давно уже никто не помнил: забыли и молодую учительницу, умершую две недели спустя от двустороннего воспаления легких, — слишком много гибло людей в ту страшную годину, чтобы могла поразить кого-то еще одна тихая смерть. В селе с каждым годом появлялись все новые люди, выросло молодое поколение; и только Софья Карповна не могла изжить неизбывной печали, не могла примириться и забыть ту хрупкую стеснительную женщину, с которой ее связывала нежная дружба и которая, приехав с мужем накануне войны, стала всеобщей любимицей в школе. Муж ее вернулся с фронта без ноги, узнав о смерти жены, затосковал и вскоре уехал неизвестно куда.
Семен после женитьбы жизнь вел размеренную и по современным понятиям трезвую, а дурная репутация так и не отстала от него. Сам он считал виноватой во всем Софью Карповну.
Как-то, лет десять назад, Семена, как передового производственника, хотели избрать в комиссию народного контроля, но Софья Карповна высказалась против, и ее мнение стало решающим. Семена не выбрали. С тех пор к Семену стало возрастать недоверие. Коль сама Софья Карповна — бессменный депутат сельского и районного Советов, «моральная узда» и совесть всего поселка — дала ему отвод, значит, дело тут нечистое. Как это часто бывает в небольших селениях, где все люди знают друг друга, стали вспоминать прошлые «грехи» Семена, возникли даже небылицы наподобие той, что, мол, во время оккупации он «путался с полицаями», несмотря на то что было известно — в это время вместе с машиной Семен находился в партизанском лагере, но работал конюхом, так как на боевые операции его не брали. Но теперь и это обстоятельство стали ставить ему в вину.
Привыкнув во время войны «верховодить» и браться за любое дело, Софья Карповна и теперь, что бы в поселке ни случилось, не могла оставаться в стороне, Да это было и невозможно, потому что к ней шли за советом и помощью или просто за человеческим участием самые разные люди; и она «судила и рядила», бегала по учреждениям, устраивая чужие дела, выступала на собраниях и писала в газету. А по ночам, оставаясь одна и чувствуя боль в своем утомленном сердце, думала о том, что если бы она внезапно умерла, то кое-кто в селе, и в первую очередь Семен, вздохнул бы с облегчением.
— Ведь не на собрании прошу тебя выступать и не в газете пропечатать, — заговорил Семен, хмуро глядя на нее из-под насупленных, широко разросшихся бровей. — Промеж нами было, промеж нами пусть и кончится. Скажи только слово для успокоения, а там уж само собой все уладится. Народ-то догадливый стал. А лучше бы в гости пришла, как это водится у людей. Да, лучше бы…
— И угощение приготовишь? — с внезапно прорвавшимся живым интересом спросила Софья Карповна, смутно предчувствуя, что сейчас придет разгадка.
— Понятное дело, скупиться не станем, — оживился Семен и даже выпрямился на табуретке. И голос окреп. И даже почудилось Софье Карповне, будто в нем пропела чуть слышно та нарочито заглушенная струнка, которая когда-то гремела вовсю в том, прежнем Семене. — Самому мне что, брань на вороту не висит. Так ведь дети. О них подумать надо… Что ж теперь, всему роду до десятого колена проклятье нести? Или из родных мест бежать, новый дом бросать, семью рушить? Да где же это видано…