В этот же день она проложила первую борозду. Большой пятилемешный плуг с хрустом врезался в землю, и потянулись вдаль глянцевитые отвалы, а следом степенно зашагали солидные грачи, удивленно разглядывая блестящие латунные гильзы и зазубренные осколки, которыми в тот год были щедро удобрены поля.
Прицепщиком к Полине Михаил Иванович поставил своего сына Колю. Тот немало гордился этим назначением, втайне мечтал о том времени, когда и сам пересядет на трактор, но говорить об этом Полине стеснялся. Была в ней какая-то внутренняя напряженность, та большая нервная сила, которая удивляла его и не позволяла лишний раз подойти с вопросом. Есть ли у нее сомнения и неудачи, терзают ли ее горькие мысли, никто об этом ничего достоверно не знал. Она представлялась человеком, который выбрал себе цель и идет к ней, не оглядываясь и не смущаясь.
Глядя в ее большие, всегда спокойные темно-карие глаза, трудно было предположить, что вечерами она уходит в лес и там, сидя на пне, подолгу плачет от голода и усталости, плачет о своей безрадостной молодости, о том, что война, кажется, уже идет целую вечность и невозможно представить те дни, когда можно будет досыта есть хлеб, ходить в красивых платьях и слушать музыку.
Но об этом никто не знал. И когда бригадир, просыпаясь, выходил на улицу, он каждый раз видел Полину возле трактора. Умытая, свежая, с мокрыми волосами, она с таким старанием чистила свою тяжелую машину, как будто та была живым существом.
— Собирайтесь! — весело кричала Полина. — Мы уже заканчиваем туалет.
В самый разгар посевной приехал Вьюрков и сразу же ушел на поля: проверял качество работы, что-то вымерял, подсчитывал и хмурился.
— Поторапливайтесь, друзья мои, — по обыкновению, кричал он своим сердитым голосом. — А не то заберу трактор, только вы его и видели.
— Да и так передышек не делаем, — рассудительно говорил Михаил Иванович. — Девка вконец измоталась. С рассвета до поздней ночи на тракторе. Во время заправки только и отдыхает. Не знаю, как еще не оглохла.
Перед тем как уехать, Вьюрков остановил Полину.
— Ну, как трактор? — спросил он, постукивая палкой по блестящим гусеничным тракам.
— Молодец!
— А самой как живется?
— Хорошо.
— Вижу, вижу, — со вздохом сказал он, разглядывая ее осунувшееся лицо. — Во сколько кончаешь работать?
Полина засмеялась:
— Часов у нас нет, Николай Михайлович. Где стемнеет, там и останавливаемся.
— А ты придумай что-нибудь. Солдаты ведь и ночью воюют, приспосабливаются.
В то время на тракторах не было электрического освещения, и машина в темноте делалась совершенно беспомощной. А работать нужно было. Вокруг лежали мертвые поля, и было больно на них глядеть; ветер нес оттуда не ароматы цветущих трав, а устоявшийся запах ржавчины, тротиловую гарь и горький пепел.
По вечерам при свете пятилинейной лампы с отбитым стеклом Полина читала вслух «Спартака». Книгу эту оставил на память какой-то боец. Чтение продвигалось медленно. Вдруг кто-нибудь вспоминал, как наши зенитчики сбили над дорогой «мессера» или как саперы отыскивали замаскированные мины.
А однажды Коля Янченков, прервав ее на полуслове, сказал:
— Давайте сделаем факелы. Как у древних римлян.
Затея понравилась. Этой же ночью они сходили в овраг, где валялись разбитые немецкие машины (овраг фрицы так и не смогли перейти). Здесь нашлось все, что было необходимо. Тут же принялись за дело. Пропитанную маслом ветошь набивали в консервные банки и прибивали их к длинным палкам. Эти самодельные факелы укрепляли впереди радиатора. В синеватой мгле ночи они горели багровым светом, обволакивая копотью кабину. Но пахать было можно. Так начались эти «ночные рейды».
Чтобы не уснуть, Полина пела хорошую довоенную песню:
Нельзя сказать, чтобы у нее был хороший голос, но в песню она вносила что-то свое, неповторимое, и звучала она как торжествующая радость труда.
Рожь действительно уродилась высокая и густая, и любо было глядеть, как она переливается золотыми волнами, сухо шелестя колосьями. Колхоз досрочно рассчитался с государством и даже помог соседним хозяйствам. На стане появился большой плакат, написанный мелом на красном полотне: «Пусть урожай сорок второго года добьет врага в сорок втором году». Но вскоре его размыли дождями. Год кончался, война все шла, и конца ей не было видно. День и ночь через деревню мчались из Москвы машины с военными грузами, и все туда — на запад.