— Братцы, кто же скажет, какая теперича власть-то будет?
— Твое дело, выбирай какую хочешь.
А на крутых увалах, обступивших поселок с севера, глухо шумела тайга, и ветер катил дымные клубки облаков, очищая светлевшее небо.
За глухим забором, за плотно закрытыми ставнями в доме Глотова ничего не знали о событиях минувшей ночи. Утром, как обычно, Марина разбирала на пианино новую пьесу, а Фирс Нилыч сидел у окна, подперев волосатым кулаком крупную голову. Он смирился и теперь часто приходил наверх послушать музыкальные упражнения дочери. Но на этот раз он не смотрел на ее тонкие пальцы, бегающие по клавишам. Он с удивлением глядел в окно на непривычно чистое небо над заводом, и удивление его все больше росло. С той стороны, куда он смотрел, не доносилось ни одного звука. Завод, к шуму которого он привык, как к собственному голосу, казалось, вымер. Ни одна струйка дыма не поднималась над закопченными трубами. Морозный белесый туман медленно таял, и все ярче проступала синева на высоком небе.
Не было видно и маленьких крикливых паровозов, за торопливыми пробегами которых любил наблюдать Фирс Нилыч. Панорама завода с дымом, стуком, паровозными свистками действовала на него успокаивающе даже после тяжелых разговоров с дочерью. Все говорило о том, что до тех пор, пока будут дымить трубы и пробегать паровозы, будут и люди, которым нужны сапоги, хлеб и водка. Они будут приходить, кланяться и выпрашивать, а потом отдавать заработанные рубли в счет старых долгов, чтобы тут же делать новые.
И вот на тебе! Ни дыма, ни движения. Тишина. Зловещая непонятная тишина. У Фирса Нилыча нехорошо засосало под ложечкой.
— Погоди, Марина, — сказал он и тяжело поднялся со стула. «Нешто праздник какой, — подумал он и направился в угловую комнату, где у него хранились разные жития и Евангелие. — О-хо-хо, вот так и бога забудешь».
Никакого праздника на этот день не приходилось, и Фирс Нилыч встревожился еще больше. Он решил спуститься вниз, заглянуть в пекарню, парикмахерскую и лично убедиться, что все в порядке и жизнь идет своим чередом, как и установлено господом богом. Но не успел он дойти до двери, как перед ним выросла фигура Ивана Краюхина.
— Извините, дяденька Фирс, побеспокоить пришлось, — мягко проговорил Иван, стараясь согнать с полных красивых губ радостную улыбку.
«Барашком каким прикидывается», — сердито подумал Фирс Нилыч, впиваясь в парня недобро прищуренными глазами.
— Я мимоходом забежал, дяденька Фирс, — продолжал Иван, не вынимая рук из карманов полушубка. — Просьба у меня к вам.
Иван замолчал и покосился в сторону Марины, которая сидела вполоборота к нему и прислушивалась к разговору. Он говорил просительно, даже робко, но именно в этом Фирс Нилыч и чувствовал какой-то подвох.
— Что еще за просьба? — подозрительно спросил он. — Говори!
В долг Иван никогда не брал и, значит, должником не мог быть, но все же Фирс Нилыч подошел к окну и для верности, полистал прошнурованную книгу.
— Да просьба пустяшная. Не за себя прошу, а за кузнеца Петра Лучинина, дружки мы с ним. Простили бы вы ему долг. Ведь приперли мужика к стенке, имущество хотят описывать. А какое у пролетария имущество? — Слово «пролетарий» Иван выделил особо, и Глотову даже показалось, что он сказал его с большим удовольствием. — Зубило да молоток — весь его капитал. Так что вам все равно мало проку от его имущества.
— Ишь ты, заступник нашелся, — усмехнулся Глотов, успокаиваясь и садясь на прежнее место. Не стоять же в самом деле перед этим сорванцом! Такие разговоры приходилось вести не раз, и Фирс Нилыч заранее знал, чем все кончится.
— Да, по совести говоря, и прощать-то нечего, — резко сказал Иван. — Сапоги вы ему с гнилыми подошвами всучили. Не по-божески это.
— Да ты что, в самом деле, а? — угрожающе спросил Фирс Нилыч, снова поднимаясь и выставляя вперед широкую грудь. — Аль напился спозаранку?
— Может быть, все-таки простите ради праздника? — спокойно спросил Иван, не двигаясь с места.
— Какой еще праздник?
— Большой праздник, дяденька Фирс. Царя Николашку сковырнули. Отрекся государь от престола.
Фирс Нилыч попятился, открещиваясь от Ивана, как от дьявола. Иван неуверенно улыбнулся, заметив, что хозяйская дочка, приоткрыв рот, не отрываясь смотрит на него лихорадочно горящими глазами. Не то испуг, не то радостное изумление выражал ее взгляд.
— Врешь, мерзавец! — опомнясь, закричал Фирс Нилыч визгливым голосом.
— Ей-богу, правда, дяденька Фирс. Перекрестился бы, да рука не поднимается. Весь завод уже знает. Работу остановили, всем велено на собрание идти.