— Успели!! Храбра девчонка! Что с ней делать? — интересовался усач в броне из железных перьев, потому признанный Сашкой главным. У него был густой, как в бочку, голос, меховой плащ топырился на плечах. Из-за ширины этих плеч усач казался куда ниже, чем на самом деле. Одной могучей лапой сжимал он хрупкое древко копья, другой — поводные цепи вороного жеребца. Жеребец фыркал на покойников, задирал губу, рыл землю копытом.
— Что хочешь, сотник, — владелец дорогой шубы, сухой жердяй с чеканным профилем, отмахнулся рукой с зажатым — теперь Сашка понял — зонтиком. — Что эти хотели — то и ты. Празднуй.
Он вынул из вялой Сашкиной руки меч государыни, рассмотрел. Сунул кому-то за спину, точно зная, что примут. Сашку успели небрежно отодвинуть. Приехавших интересовала Берегиня. Двое стражников подняли ее на руки и укрыли той самой рысьей шубой, но жердяй, оставшись в кожаном джупоне и шерстяных штанах, заправленных в высокие сапоги, точно и не заметил пронзительного ветра и пыли со снегом, секущих лицо. Головного убора у него также не было, ветер дергал седые короткие волосы.
— Не возись долго. Потом убей.
Сотник тяжело выдохнул. Взмахом руки отправил свои десятки за владельцем зонтика и тронул Сашку мозолистой от мечной рукояти рукой. Пропыхтел:
— Ты, девонька, даешь. Сама их сложила?
Прижал Сашку животом к стерне. Поддернул на нем кверху рубаху и тяжело задумался. Сашка чувствовал, как оледеневшая земля под ним вздрагивает от грохота подков. Все было закончено. Все равно.
— Не трону тебя. Слышь?!.. Меня Выдром кличут, а все равно не трону. Воина нельзя. Живи.
Тяжесть со спины ушла, но еще до этого Сашка окончательно провалился в темноту.
12.
Солнце зашло в этот день, так и не появившись. Сизые бастионы туч на окоеме окрасились по краям ржавой драконьей кровью, а потом резко стало темно. Сильнее замел снег. Вроде должно было потеплеть, но мороз, напротив, усилился. Похожие на скелеты ветки, потерявшие листву, отзывались на порывы ветра стеклянным звоном. Крутила поземка. Гарью и пылью пах воздух.
Возок подлетел, скрипя боками, ерзнул по едва присыпанной снегом земле, и, будто вкопанный, замер у подпертого кручеными столбами тесового крыльца. Внизу под теремом, разбуженные визгом полозьев, нервно заворочались обомшелые курьи ножки. Затрясли крутые ступеньки, сыпанули трухой в лицо. Стражники, оступаясь и скользя на льду, понесли государыню внутрь. Сени оказались на удивление велики, их населяли обыденные вещи: кадушки, ведра, ступа с пестом, — и пушистая наощупь темнота. Внутреннюю дверь, для тепла обитую войлоком и плотно прилегающую к косякам, пришлось долго тянуть за прохладную ручку, чтобы она подалась. Лунное серебро горницы заставило зажмуриться. Потом из него проступила печь, разрисованная цветами и травами. Замаячили широкий топчан, стол, деревянные кресла… Воздух казался зыбким, в нем плавали тени. Терем тихо вздыхал и потрескивал, на полузвуке заткнулся сверчок.
Зев печи охотно проглотил поленья. Черен согрел покрасневшие руки.
— Ишь ты… впустили нас…
Жестколицый хозяин шубы осек болтуна взглядом:
— Поворачивайтесь! Уложили — и вон.
Стражники, ворча, подчинились: так ворчат псы, признавая все же власть хозяина. Им было неловко и страшно.
— Вы, трое, — окликнул он последних. — Останьтесь. Воды.
Один из стражников приволок из сеней полное ведро, остановился, опасливо зыркая на окна и на захлопнутую дверь. Жердяй хмыкнул:
— Хозяйственный. Молодец. Ты, — жесткий взгляд уперся в самого молодого. Губы того побелели, но он силился показать, что не боится. — Налей в чашку да побрызгай на нее.
Деревянная чашка в руках у парня ходила ходуном, он расплескал половину. Кое-как собрал пальцы в щепоть и слабо брызнул водой государыне в лицо.
— Ну, что, очнулась? Плесни еще. Что ты, как неживой!
— Мы же! Непрошеные… Что с нами Берегиня сделает?
Жестколицый, скрипнув скамьей по полу, подвинул ее под себя:
— А ничего не сделает… уже. Не трясись. Потому, не успей мы вовремя — не было бы ни ее, ни Берега, ни тебя. Понял, герой?
Парень слабо кивнул.
— Пошел к лешему, раз такой нежный.
Владелец зонтика сам, бесцеремонно, как только что двигал скамью, усадил Берегиню в кровати.
— Спина…
— Пройдет. Сейчас пройдет. Потерпи, душенька… Солнце зашло?
Стражник, которого обозвали хозяйственным, приник к окошку:
— Да уж… Тучи невпрогляд.
— Вот и хорошо. Разувайтесь. Пояса с мечами снимайте. И броню, — его колючий взгляд не оставил стражникам выбора. — Возьмите ее под руки.
Жердяй изготовился, целя зонтиком в печь, но тут молоденький стражник не к месту ахнул, указав обкусанным ногтем: кровь, капнув с повязки у государыни на спине, упала на пол махровой алой гвоздикой.
Шли бесконечно долго. Каменная вязь погребов студила тела, пол морозил босые ноги, взбивавшие мелкую пыль, а лестницы были мрачны и бестолковы. Провожатый то удалялся вперед, обозначая себя лишь колыханием пламени в железных чашах и слепым постукиванием зонтика, то вдруг показывал жесткую спину. Стражники старались топать как можно громче, чтоб хотя бы эхо раздробило вязкую тишину. Государыня почти висела у них на руках, а за ее спиной пятнили камни обильные розовые цветы.
Зал оказался огромен. Высоко вверху, почти там, где небо, светилась единственным фитильком похожая на тележное колесо лампа, обкрученная пыльной кисеей. Вились лохмотья паутины. Пыль устилала пол ровным, нигде не тронутым слоем. В ней глохли шаги и дыхание. Накатил смрад. Стражи, охнув, остановились. Потом попятились, выпустив государыню; словно собаки, задышали ртом. Из темноты смотрели на них мохнатые желтые глаза.
У Берегини хватало сил, чтобы не упасть. Она сосредоточилась на этом (красные капли падали, превращаясь в цветы…).
— Уложите ее, — в лишенном интонаций голосе явственно прозвучал страх.
Чьи-то руки придвинули тяжелую скамью и уложили государыню на живот. Занялись раной.
— Подметите цветы.
Прутья метлы торопливо заскребли по каменному полу.
Она почувствовала унижение, словно приговоренная к телесному наказанию, и пальцы сжались на жестких краях скамьи с такой силой, что костяшки едва не проткнули кожу.
— Поверните ее на бок и привяжите, — велел все тот же бесплотный голос. Широкие пелены мягко прикрутили женщину к скамье. Тело невольно дернулось. — Тихо. Потерпи. Ничего плохого мы тебе не сделаем. Кричи, если хочешь.
И повелительно:
— Выйдите! Все!!..
Ночь Имболга тяжело обвисла на прогнувшиеся деревья. Звездный и лунный свет, проникая сквозь лохмотья туч, смешивался с таинственным мерцанием снега, но казался совсем зловещим. Ни один из священных костров не зажегся в эту ночь. Деревья тряслись и качались, громко скрипели, жалуясь на мороз, на беспощадность лютецкого ветра. Им отзывался полуоборванный волчий вой. От этого воя пробовали стать дыбом, храпели кони, выдыхая нежными ноздрями пар, тут же оседавший инеем на караковых и рыжих шкурах. Переминались, нетерпеливо сжимая поводья, стражники, кутались в меховые куртки поверх кожаных доспехов, поверх шлемов натягивали капюшоны до заиндевелых бровей; бороды и усы (у кого они были) — тоже брались инеем от дыхания. Вислоусый командир замер рядом с крытым возком. Внутри возка топилась печка, и окна, затянутые морозными цветами, светились, словно красные глаза. Ни один другой огонек не озарял изрытую конскими подковами снежную поляну в ресницах густых черных елей. Рассекавший поляну проселок упирался (как раз под ощеренной улыбкой луны) в деревянный разложистый терем: бревна с заткнутыми мхом пазами, сползшая до мелких частых окошек двускатная соломенная крыша. Терем был поднят на столбы — от мышей, и ветер свободно гулял под ним, завывая, заставляя коней переступать ногами, а спешившихся всадников в попытках согреться — топтаться и похлопывать себя рукавицами. К проселку спускалось широкое деревянное крыльцо. Двери терема были затворены, не шел дым из труб, в окошках не было света.