Ястреб впился пальцами в отросшие волосы, потянулся с хрустом. На усмешливом лице его отразилось какое-то подобие смущения.
— Доселе человек, возвращенный обрядом, до смерти не открывал уже лицо, — перевела Сольвега. Аптекарь, оказавшийся в центре самума, мечтал провалиться сквозь землю. Угораздило его столкнуться с женщиной, нарисованной Юрием, и узнать ее. Бедняга ерзал на стуле с резной дубовой спинкой и все ждал, когда его к этому стулу станут приматывать с неальтруистическими поползновеньями. Аптека неоткрытая, он же всего за Тильдой зашел… Милосердие наказуемо. Он попытался заглянуть всем в глаза, ища там своей участи, опрокинул вино на ковровую скатерть… снова испытал желание провалиться от стыда.
— А Тумаш где? — спросил Ястреб.
— Тумаш с Микиткой играет. Он сказал, как мы решим.
На стол вспрыгнул драный котяра, заставив аптекаря шарахнуться, брезгливо понюхал винное пятно.
— Разбойник! Как ты — мне беда.
— Не понимаю я вас, мужчины, — Сольвега выпятила алые губы. — Не проникнут ее. Кромцам так пылью очи застило: решат, что сами больны, чем поверят в сказку. Сколько она лет тут жила? Десять? А кто разглядел? Вот этот только, — она кивнула на бледного Сашку. Тот молчал, лишь судорожно растирал на предплечье похожее на крапивный ожог пятно. — Юрий, ты ее узнал?
Он пожал широкими, как у деда, плечами:
— В лицо знал, — отозвался медленно, — а кто — нет.
— В лицо ее пол Кромы знает. Ладно, первый Мартин увидел.
— Не обижайтесь, — засопел аптекарь. Нос его всегда отвечал на житейские бури самым неподходящим образом.
— На обиженных воду возят.
— На сердитых, — зубами выдирая из ладони занозу, поправил улыбчивый Андрей. Он сегодня колол дрова для мыльни — вот вам удовольствие.
— Держать взаперти и лицо закрыть.
— Головня под горшком.
— Кумушки изойдутся. Какая в печной трубе застрянет от любопытства.
Ястреб ухмыльнулся. А Сольвега — та вовсе рассмеялась в голос.
— Мужчины! Разума — как в телках! Ты где жену брал? — напустилась она на Ястреба. — В Исанге?
— Или Согдае.
— И с собой оттуда привез. Так и надо из нее шемаханку сделать. Волосы, лицо… — Сольвега закусила краешек рта.
Савва радостно всплеснул ручищами:
— И поярче. Чтобы все видели.
— Радость моя, — ведьма прижала к животу его голову. — Вот и пойдешь с Лэти на торг, у него ума поболе вашего. Дай им денег, — обратилась она к Ястребу. — Сразу можно не платить, только задаток, зато полновесным золотом. Шелков цветных, алтабасу, тасьмы всякой. Надо ж приодеть молодую жену. А то в Кроме они все, как мыши, серые. Дальше…
— У меня снадобья есть, — вставил шельгу аптекарь. — Я когда-то духи готовил и притирания. Пока магистрат указ не издал, за них теперь женщин секут и с мужей и отцов «вину» взимают. Но если не делаю, это не значит, что все забыл.
— Тогда забирай Тильду, как договорились. Пришли с ней, — Сольвега медленно загибала пальцы, — сок тайского ореха, дубовые «яблочки», сурьму… Запомнишь?
Мартин хмыкнул и украдкой вытер нос.
Жизнь начиналась веселая. Продавая старушкам светоянник продырявленный и жестер от костоломки и желудочных хворей, вылавливая из пузатой бутыли пиявок для почтенных отцов семейства супротив полнокровия и иных каких томлений, всегда знал сутулый некрасивый Мартин, что время его еще не настало. Заплутало где-то время среди паутины и вереска, среди пыли в пустых зазорах городских башен. Свистит время крыльями ласточек, смеется кукушкой за тинистым Закромным прудом. Толок в ступке зелья, кивал болтливым соседкам, купал недовольную Маруську в настоях полыни — и ждал, ждал… Не минуло, не обошло, как боялся. Не упустить бы теперь, ухватить павлиний хвост, чтобы не убежало водой сквозь пальцы. Не утекло зыбкой радугой, помнящейся только по снам.
…- Мы уже встречались… — под обезумевшими пальцами неуклонно превращалась в мятый пирожок шляпа, угловатая пряжка грызла ладони. Сутулая фигура, длинный нос, лоскутное платье, более приличное жонглеру, чем аптекарю — и мятущийся удивительный голос: хорал подвешенных над морем колоколов. Губы женщины дрогнули улыбкой.
— Нет. Я никогда в этом доме не жила.
— Да нет же! — он в сердцах отбросил шляпу. Глупости какие. Должна петь, зовя к подвигам, серебряная труба. Выходить из стен… нет, прямо из солнца герои. И он — говорит совсем не то. — Юрий — он знаменщик.
Ну услышь же меня! Прикажи упасть на колени. Коснись клинком плеча. И я пойду, куда ты захочешь. На бой, на дыбу, даже в печальный тлен Терема Хрустального.
— Так вам нужен Юрий?
Похоже, она счастлива была, что недоумение разрешилось так скоро.
— Да, Юрий мне нужен, — с сопением признался он, вспомнив сон. Чуть портилась погода — и нос… "Врачу, исцелися сам…" Отвернувшись, он незаметно вытерся рукавом.
— Юрий рубит дрова. Я позову.
"На дворе трава, на траве…"
— Я насчет девочки, — буркнул аптекарь, чтобы спрятать смущение. — Господин Крадок вернулся с челядинами. А она хворая. Прибиралась бы и готовила мне с Маруськой, а я бы ее лечил.
— Маруська?
— К двери привязал. У нее лапы грязные. А дверь отперта была, вы не удивляйтесь.
Солнце… странный запах… гнилой… ушло.
— Маруська левретка.
Женщина глядела так, словно ждала от аптекаря еще каких-то слов. И он готов был их произнести.
— А ты… вы… кто?
Ну вот, спросил и спросил. И пол не провалился. А-а. И Мартин швырнул под ноги совершенно испорченную шляпу.
Торговые ряды Кромы считались когда-то лучшими по Берегу — сделанные из белого камня с резьбой из цветов и трав, с высокими двускатными крышами, с коньками из лошадок и петушков, гривы и гребешки вились, как морские волны. Но пользоваться рядами осмеливались сейчас лишь немногие заезжие гости, а местные толпились больше на тесной площади между заброшенными рядами и каменными же магистратскими амбарами, обведенными деревянной галереей, и обрывистым берегом Радужны. Возы задирали оглобли, словно сдаваясь. Торг казался игрушечным и унылым.
Минуя каменный прилавок, Савва загляделся на прорезной жестяной фонарик, свешивающийся на цепи. Савва даже забрался к нему повыше, чтобы разглядеть усатых тайских змеев. Когда фонарь зажигали, змеи, должно быть, рдели и переливались жаром. Но сейчас жесть погнулась, прорези затянуло паутиной. Ветер гонял по камню прилавка пожелтевшие листья, с прясел сыпался помет. Заприметив неуемное Саввино любопытство, к нему было двинулся укормленный торжковый страж, но углядел Лэти с Андреем (куда ж без Андрея?) и раздумал. Солнце пряталось за бесцветным облаком, и краски казались съеденными: на вялой соломе аловатые бэры и слабо тронутый зеленью белый налив; тусклое золото линей в дежках с водой, глазурь обливных кувшинов, блеклые кочанные головы, бледные лисички в лукошках, связки раннего лука; истомленные, со связанными ногами, щедро припудренные пылью курицы, гусята и утята, сонно орущие в решетах… приливы и отливы толпы.
Резкий, как скрип песка по стеклу, молодой голос заставил их обернуться. Парень-фряг старался всучить шемаханцу зеркальце. Толстый шемаханец вертелся в стеганом своем полукафтанье в красные и синие ромбы, то и дело отирал лысину и толстую шею, и просто вонял опаской и желанием. А парень с каменного порожка сверкал из-под раздвоенной губы заячьими же слегка выпирающими зубами.
— Каких-то десять гиру за паршивое старое зеркало, в котором вас не видно!!
Рядом с этими двумя останавливались. Интересно было узнать, чем кончится. Пограничники остановились тоже.
— Вре-ошь, — толстяк вгляделся в тусклое стекло, отразившее часть сизой, в прожилках щеки. — Вон я!
— А в безлунную ночь? — отрезал парень.
В толпе засмеялись.
— Свой человек, — сказал Андрей.
— Далеко пойдешь, фряг, — пробурчал купец. — Да высоко взлетишь. И сильно закачаешься.
Продавец пожал узкими плечами:
— А я не спешу, дядя.
— Дай посмотреть, — протянул руку Лэти.
Шемаханец засопел, полез в мошну за деньгами: