Сольвега отползла на коленях. Сам же он снял с плеча обеспамятевшего Сашку, устраивая рядом с прялкой — где казалось безопаснее. Расстегнул ему рубаху на груди, прижался ухом, слушая сердце.
— Жив! У меня от града шишка на темени, — пожаловался он, подкладывая Сашке под голову свернутую куртку. Разрезал на нем рукав, примерился вырвать застрявшую возле локтя стрелу. — И плечо крутит.
— У меня тоже, — хрипло отозвалась Сольвега. — Это из-за обряда. Не трожь! Наконечник с колючками.
— Тогда вперед протолкну.
— Он в кости засел.
— Так сделай что-нибудь! Ты ж ведьма!
Сольвега хрипло рассмеялась, тылом ладони стерла кровь с прокушенной губы:
— Смеешься… в чужой вотчине — сплетения творить…
Андрей плеснул в ладонь воды из баклажки; буркнул, обмывая рану вокруг древка:
— А я думал… Ты ж мертвого поднять смогла…
— Мы в доме Старой Луны!
— То-то местечко знакомое.
Сольвега закусила колечко волос: точь-в-точь математичка, требующая теорему с оболтуса, пол суток проигравшего в футбол.
— Она не просто ведьма! Она ипостась Берегини!
— Все, понял. Колдовать в чужом доме неприлично, — остатки воды Андрей по капле влил Сашке в рот и отер испарину с его лица. Достав нож, приложил клинок плоской стороной ко лбу Сольвеги, туда, куда пришелся удар кошелька. Ведьма толкнула пограничника острым локтем. Отобрала нож. Наклонилась над Сашкой, обломала древко стрелы; прикусив губу, зажмурилась. Нацелила на рану острие ножа:
— Железо к железу…
Андрей сел, открыв рот, схватился за плечо, глядя, как черный разрыв на Сашкиной руке медленно вспухает, ходит краями, и в нем ворочается, будто червяк под пальцами рыбака, черное зубчатое жало, не желая выходить и не умея остаться. Выскакивает, наконец, прилипает к ножу — и со стуком падает.
Бросив нож, Сольвега заткнула подол за пояс с не пригодившимся мечом и стала рвать листву нижней юбки, помогая себе зубами: и лен, и нитки, ее скреплявшие, были прочными. Андрей, перехватив угол ткани, откромсал ножом. Сольвега благодарно кивнула:
— Перевяжи.
— А ты?
— А я за Сёрен. Если она здесь.
— А должна?
Сольвега бежала, как в страшном сне. За то время, что она не приходила, пространства дома как будто разрослись: переплетались, словно узловатые сучья, путались комнаты и коридоры, кладовые и погреба; змеясь, вырастали лестницы, возносились к небу потолки, и ведьма обречена была бежать в их гулкой пустоте до конца времен. Потом Сольвега подумала, что, возможно, сам дом не вырос, а просто внутри изменилось время, и потому оказывается длиннее путь от двери к двери, и реже вспыхивают молнии за высокими окнами. Впрочем, она видела в темноте.
— Сёрен! — задыхаясь, с колотящимся сердцем позвала она несколько раз. — Сере-ен!!
Горохом заскакало между стенами эхо.
Сольвега рванула на себя двери чердака, и Сёрен пала ей на грудь, живая и целая, заливая слезами, по-детски всхлипывая, судорожно глотая слезы и вытирая кулаками глаза:
— Я хожу-хожу… а тут никого. Пусто. Страшно. Забери меня отсюда!
— Пойдем, пойдем, девочка, — Сольвега обняла ее, точно заслоняя собой от беды, повела к лестнице, уже надеясь, что все обойдется, сложится…
Хриплый смех Старой Луны осек ее на полушаге.
— Куда! — окрикнула старуха властно.
— Зеркало с тобой? — спросила Сольвега Сёрен хриплым шепотом. — Давай и беги, не оглядывайся.
Луна на Ущербе безумно хохотала, стоя наверху лестницы. Ее тяжелая, будто пивной котел, голова тряслась в такт этому смеху.
— Возьми и отвяжись!! — с гневом отчаянья Сольвега выставила перед собой зеркало. Точно надеялась, что Луна устрашится своего отражения. Блеснуло в полутьме ясное стекло.
Старуха поймала зеркало, оцарапав ведьме большой палец, покрутила, фыркая и пыхтя, как опытная старая ежиха, которой пробуют подсунуть дохлую мышь вместо живой. Кончиком заскорузлого пальца огладила серебряные вишенные цветы.
— Новое стекло…
Сольвега в растерянности оглянулась. Сёрен, которая и не думала убегать, потупилась, башмаком поскребла ступеньку. За стенами дома глухо заворочался гром и в лад ему тяжелым ударило в двери.
— Ушел Ястреб, — радостно сообщила старуха ни с того, ни с сего. — Хрен теперь догонишь. А Сашка кровью истечет.
Сёрен ахнула. Рванулась по ступенькам. Но была поймана не по-старчески сильной рукой:
— Куда! Тебя мне вместе с зеркальцем продали.
— Что?
— То, — Старая Луна обернулась к Сольвеге. — Не сказала еще? Побоялась? И верно… Знай девчонка заранее — в жизнь бы сюда не явилась. Ну, что ты ей наплела?
Сольвега заполыхала щеками, лбом и подбородком:
— Что покупателя нашла. На зеркало.
— А она, вместо чтоб сюда его нести, где шастала? С паутинником воевала?
Сольвега с Сёрен одинаково удивленно уставились друг на друга. Только во взгляде Сёрен сквозило еще, показалось ведьме, презрение. И, уж точно, страх. За Сашку.
— Отпусти, бабушка! — взмолилась девушка. — Отпусти на минутку! Мочи нет. Гляну, как он… он же мне…
— Брат? Или кто? — бабка усмехалась, не выпуская ее рукав. — А Лэти?
Сёрен жалобно вскрикнула. Словно два человека боролись в ней сейчас.
— Отпусти, — бросила Сольвега хмуро. — Я в твоей власти. И зеркало судьбы… вот. Делай со мной, как знаешь.
— Ты ее мне продала, — плюясь слюной, прошипела бабка. — С чего отпускать? Пусть за прялку идет!!
Теперь уж Сольвега вцепилась в Луну на Ущербе мертвой хваткой:
— Сама тебе рабыней буду… сдохну… следы целовать… ноги мыть…
Старуха приподняла седые брови:
— Не понимаю… одного хотела… перехотела… Тьфу.
Сёрен переводила с одной на другую дикий взгляд:
— Да хоть за прялку. Спаси! Что же вы… делите меня… а Сашка умирает.
Она дернулась, оборвала рукав и бросилась вниз по сходам, едва не ломая голову. Бабка засмеялась.
— Экие вы… грешите… жалеете… Сами в раздрыге, а за других решать беретесь. А все же есть в вас что-то… Ястреб ушел. И девок спас. Иди, дура! Иди, я не держу.
Сольвега окаменела в изумлении, глаза ее впервые за много дней наполнились слезами.
— Сын у тебя.
— Государыня… сбережет.
— Веришь? Она… я ж… мертвая… почти.
Солнечный зайчик от зеркальца: откуда бы в темноте? — мазнул по старческому лицу… высветил смену выражений и возрастов. Юный девичий лик… женщину в полной силе… обрамленные совиными перьями то ли лиловые, то ли синие древние глаза…
— Так как с Сёрен?
— Хочешь нарушить слово? Думаешь, обряд спасет?
— Я виновна. И ответ мой.
Глухо ударил в двери таран… или гром.
— И-эх! — взвизгнула старуха. — Храбры кромяне пошли. С бабами воевать. Ну, позабавимся.
И, словно молоденькая, намного опередив Сольвегу, сбежала по ступенькам. Взглядом поймала Андрея, волочащего сундук к выбитой из нижней петли входной двери, Сёрен, закрывшую собой Сашку… Ткнула зеркало судьбы в отверстие для гребня, обернув лицом к пляшущим за окнами молниям. Плюнув на пальцы, как нитку, ухватила отражение. Ударило так, что дом содрогнулся до корней. С визгом покатилась с лестницы Сольвега. Андрей упал на живот, въехав в угол сундука, окованный медью, потерял дыхание. Вцепившись в Сашку, заорала Сёрен. Замел по прихожей ветер пополам с дождем, трухой и брызгами стекла, смешались торжествующий рев опрокинувших двери стражников, рык грома, хохот Старой Луны и — над всем этим — ликующая песня охваченного синим огнем веретена.
50.
Государыню разбудил мучительный голод. Ястреба рядом не было, только на подушке осталась вмятина от его головы.
Муж часто поднимался раньше нее и уходил по делу, и Бережка не встревожилась. Удивила ее скорее пустота кухни, когда она спустилась, сумка, брошенная посередине, да очахший в печи огонь. На лежаке завозился, хныкнул Микитка, сын Сольвеги. Сел, левым кулачком потирая глаза, а правым прижимая к себе большого тряпичного зайца. Смешно болтались заячьи уши.
— Что, Микита, заскучал? — государыня подняла и поставила суму на лавку. — А мы кашку сварим.