— Я привык выполнять приказы, женщина! Я — воин, я — ягуар!.. Я никогда не пойду против Совета и своей страны, но когда за управление берутся жрецы… Когда эти люди, мне даже страшно, слышишь, страшно их называть людьми! Когда они берутся решать вопросы, то вокруг всё заливается кровью… Но не это самое страшное, — муж и жена уже вошли в свою комнату, и Амантлан заметался в ней, постоянно на что-нибудь натыкаясь.
Иш-Чель опустилась на их ложе и внимательно следила за мужем, не упуская из виду вход, занавешенный шкурой.
— Ты пережила осаду своего города и видела эти озверевшие лица моих воинов… Ты видела меня… Скажи, можно ли нас назвать людьми?.. Мы превращаемся в тех, чьи маски носим… Люди-звери… И все это по желанию жрецов. К чему эти бессмысленные жертвы?! Мы, даже если захватим земли майя, не сможем удержать на них свою власть. Нельзя распылять свои силы! Но никто не хочет меня слушать.
— Ты хороший воин, но я не на твоей стороне…
— Я служу своему народу.
— Ты знаешь, что это губительно для твоего народа! И ты сам можешь погибнуть в этом бессмысленном походе!
— Мой долг — служить интересам Анауака.
— Послушай, Амантлан, ты же умный человек. Тебя не страшат жрецы, ты имеешь власть над людьми. Над тобой только тлатоани! Почему ты не выступишь против безумия?!
— Сейчас ты призываешь меня к бунту…
— Да, если от этого зависит моя жизнь и твоя!
— Замолчи. Я выполню свой долг, каким бы он не казался безумным и безнадежным. Я никогда не изменю своему народу, как, впрочем, и ты. Даже здесь в Теночтитлане ты всегда останешься женщиной из племени майя.
— Что же делать мне, если ты не вернешься!
— То, что я тебе сказал… Как странно. Ты уговариваешь меня изменить моему народу, но не задумываешься над тем, как же мы все будем жить, если я позволю себе такую слабость! А ты смогла бы жить с человеком… с изменником?..
— Почему ты говоришь об измене? Решение начать войну с народом майя — ошибка, и ты сам её признаешь. О каком предательстве или измене идет речь?! — Об измене нашим богам. Ты ведь до сих пор поклоняешься своим богам, и я тебе не запрещаю. Так почему же я не должен придерживаться ритуалов, священных для меня?
— Потому что ты не такой как все!
— Сомневаюсь. В чем-то, может быть, но я всегда был, есть и буду ацтеком, которого чужие боги не интересуют, и я отдам свой долг тому, чему меня научила моя мать. Поэтому, раз боги требуют — я должен выполнить их желание. Пусть хоть в этом я буду преданным верующим.
— Амантлан, я не могу поверить, ты топчешь тот хрупкий мир, который мы смогли построить!
Он остановился и перестал теребить свое ожерелье на груди, уверенными шагами подошел к жене, ласково привлек её к себе и задумчиво, с легкой грустью сказал:
— Я могу пообещать тебе, только одно, что бы ни случилось, ты всегда будешь в моем сердце, Иш-Чель. И я сделаю все, чтобы вернуться назад, к тебе.
Ласковые руки гладили её по плечам, отдавали тепло и нежность, а горечь от приближающейся разлуки делала эти ощущения более острыми и желанными. Иш-Чель готова была так простоять с ним вечность. Она каждой клеточкой своего тела ощущала его любовь к ней. И с диким, первобытным ужасом осознавала, если с ним что-то случится, в её жизни никогда не будет мужчины, способного так её любить. А без этой безграничной любви и доверия, которые теперь были между ними, ей просто не выжить. Она знала, что окажется в пустыне без огненного вихря чувств, которые рождал даже его мимолетный взгляд. Равновесие, длившееся больше года, не могло быть вечным, но построенное на любви и уважении, оно выдерживало житейские бури и только крепло. Иш-Чель не хотела потом собирать его осколки и хоронить, то, что так долго строила.
— Ты не сможешь разлюбить меня так быстро… Я вернусь и снова докажу свою любовь…
После этих слов он со страстью увлек её в мир, принадлежащий только им. Солнце еще не встало, когда он покинул спящую жену и ушел в казармы к ягуарам. Амантлан не хотел видеть её глаз при расставании, он прекрасно понимал её чувства, они раздваивали его, заставляли мучиться.
Всю дорогу на юг он изнурял себя и воинов быстрым темпом движения, нагружал дополнительными обязанностями, освобождая подчиненных, только бы не оставаться один на один с тяжелыми мыслями о последствиях, которыми грозил закончиться поход.
Сколько его людей не вернется?
Об этом ему было даже страшно думать…
А бессмысленность их гибели тяжким бременем ложилась на сердце, и сжимало его жесткой рукой, едва он встречал довольный и горделивый взгляд какого-нибудь юнца, отправившегося завоевывать славу и почести, как он много лет назад. Обычно из новобранцев в жесткой сече не выживал никто, а в этой не было шансов даже у ветеранов.
Жрецы на привалах сновали между кострами и своими призывами постепенно воодушевляли воинов, разжигая в них огонь горячего фанатизма. Скоро Амантлан не мог уже без дрожи смотреть в глаза своим людям — в них горел яркий огонь веры. Его люди готовы были к бою и жаждали смерти, они уже не задумывались о том, что дома их ждут такие же женщины и дети, над которыми уже вознеслись их тяжелые палицы.
Они хотели убивать. Они жаждали крови, реки крови… Умыться ею, вознося молитвы к богу Уициллопочтли, богу южной земли, богу солнца и войны…
Теперь он был один. Страх закрался в его душу и леденил кровь. Он хотел бы ощущать тот же прилив бодрости и энергии, которые дарили жрецы воинам, всегда сопровождавшие его армию, но сейчас он был одинок, и это угнетало.
Он, словно, шел по обочине, в стороне от своих людей, которых объединяла одна общая цель, и ощущал себя изгоем. Хотя, это было и невозможно, потому что вся огромная человеческая масса подчинялась малейшему его желанию, все распоряжения выполнялись мгновенно, а он не мог произнести того, что было для них всех единственно правильным. Его бы не поняли, одурманенные травами, постоянно подбрасываемыми жрецами в питье, обкуренные табаком, его воины, они видели другую цель. И их она не страшила, она стала смыслом их движения, которое он, Амантлан, все больше и больше ускорял.
Неотвратимость трагедии, которую он предвидел, заставляла его желать быстрого свершения. В конце пути он уже не понимал, чего хотел больше: победы или поражения, только гордый дух победителя поддерживал в нем силы, чем еще больше распалял ненависть к собственной раздвоенности.
Долг сохранить живых людей, не подвергнув сомнению, непобедимость ацтеков, брал над ним верх, заставляя разум и честность отступать…
И сожалеть о том чувстве уверенности, граничащей с безумной храбростью, бывшей его спутницами всегда и везде.
Сомнёния, терзавшие его день и ночь, расступились, едва они пересекли прозрачную границу майя и оказались в полном окружении.
Вспоминая этот поход, он часто задавал себе один и тот же вопрос, не было ли это результатом его метаний? Но тогда, он четко отдавал себе отчет о происходящем — они шли сражаться и вновь подтвердить звание непобедимых воинов, воинов страны Анауак, и дать богам пищу, чтобы мир не умер, чтобы жизнь продолжалась.
Их окружили, как только они вышли к реке. Его огромная армия шла быстрым темпом, абсолютно не растягиваясь на маршруте, именно это и спасло жизнь тем немногим, которые смогли выбраться из страшного ада, в который их послала вера в богов и любовь к войне.
Воинственный дух, подпитываемый жаждой крови, воодушевил воинов, и ацтеки бросались на превосходящих численностью воинов майя, с отчаянностью, которая заставляла усомниться майя в том, что они смогут их легко одолеть.
Скоро их ряды стали заметно редеть, а ацтеки бросались на противника, размахивая своими палицами с обсидиановыми вставками, совершенно не чувствуя усталости. Казалось, что победа может быть достигнута, но подошли свежие силы отрядов Кокомо. И вот тогда каждый воин ацтеков понял, что их просто истребляют.
— Амантлан! Это же просто избиение… Нас перебьют как кроликов! — подбежал к нему Рык Ягуара, который был настолько перемазан чужой и своей кровью, что только голос остался его. Он лихорадочно размахивал своим ножом, с надеждой заглядывая в глаза своему другу, надеясь, что, у всегда предусмотрительного Амантлана, припасено что-то, что может всех их спасти.