— Алекса… — тихо позвал Джеймс, огорчившись увиденной в ее глазах бесконечной печалью.
Печаль и такой явный страх, будто Алекса поняла, что, если позволит Джеймсу хоть одним глазком заглянуть в самый сокровенный уголок своего сердца, ему вряд ли понравится увиденное. Ведь так? Джеймс доверял своей интуиции, но Алекса, вероятно, не имела подобной веры в себя.
— Мне надо позвонить клиенту в Сан-Франциско, прежде чем я закончу свой рабочий день. Разговор неконфиденциальный, так что присядь пока на диван. А потом почему бы нам не поехать к тебе, где ты мне все и расскажешь?
Вопрос был задан без всякого нажима, но Алекса уже поняла, что на этот раз она просто не сможет отказать. Она расскажет Джеймсу черную правду об ужасных ощущениях, вдруг всплывших из небытия более чем двадцатилетней давности: с того самого яркого солнечного дня, когда Алекса впервые увидела свою младшую сестру…
— Она не моя сестра! — с очень хорошо знакомой всем категоричностью объявила Алекса, увидев, с какой любовью мать держит на руках крошечную малышку.
Алекса была настроена очень решительно, ее хрупкое тело дрожало от противоречивых чувств. Новые, незнакомые и очень сильные, они овладели Алексой сразу — как только она увидела, с какой нежностью родители смотрели на Кэтрин: в их взглядах читалось то же обожание, которое прежде всегда предназначалось единственно для нее, Алексы.
И теперь, когда она так заявила, в глазах Джейн и Александра промелькнуло что-то незнакомое, нечто такое, чего Алекса никогда раньше не видела, — беспокойство и, еще хуже, разочарование.
Это длилось всего лишь мгновение, но шестилетней Алексе оно показалось вечностью, которую ей никогда не забыть и повторение которой не дай Бог ей пережить снова. В то солнечное утро золотая радость, жившая в детской душе Алексы, безнадежно потускнела. Девочка резко изменилась, став не только осторожной и предусмотрительной, но и одаренной актрисой: это амплуа она приобрела в тот же день, смело сыграв сценку «Грозовые облака улетучились».
Алекса снова будет солнечной и очаровательной — всегда, потому что отчаянно нуждалась в том, что раньше принадлежало только ей, — в любви родителей. И потому что она не хотела когда-либо снова увидеть в их глазах разочарование.
Алекса сияла так же ярко, как и прежде, только теперь сияние это было не изнутри, а искусственным. И было оно подобно так хорошо впоследствии знакомому Алексе ослепительному свету театральных юпитеров, за которым лишь иногда можно увидеть мелькавшие в кромешной темноте зрительного зала мимолетные видения-. Алекса не допускала никаких мимолетных видений в темные уголки своего юного сердца, но прекрасно знала, что в нем таятся сбивающие с пути истинного монстры, над которыми она не имела власти, — ревность, жестокость и ненависть.
Ненависть к Кэтрин она испытала сразу же, как только увидела сестренку. Они росли, и росла эта ненависть. Кэтрин была идеальна… идеальна, а Алекса слишком хорошо знала свои скрываемые от всех пороки.
Даже будучи крошечным младенцем, Кэтрин никогда не плакала, а лишь улыбалась чарующей улыбкой Моиы Лизы. А величайшим наслаждением для нее, открытым задолго до того, как Кэт начала ходить и говорить, было сидеть на коленях у Александра, когда тот играл на рояле: огромными синими глазенками Кэт зачарованно и не отрываясь следила за бегом отцовских пальцев по клавишам. Малышка была загипнотизирована звуками музыки, так обожаемой родителями, но совершенно не волновавшей старшую сестру.
Алекса была слишком активна, чтобы просто сидеть и слушать, а потому неизменно предпочитала занятию музыкой танцы, забавы и представления. Но Кэтрин, замечательная Кэтрин могла спокойно и с наслаждением слушать музыку вечно.
— Я тебя ненавижу, — шипела Алекса своей маленькой сестре.
Несмотря на то что Кэтрин была еще слишком мала, чтобы понимать значение слов, темное чудовище в душе Алексы заставляло ее шептать их снова и снова, словно зловещее заклинание. Жестокие слова не вызывали у Кэтрин никакой реакции, а старшей сестре были необходимы доказательства того, что этот ребенок не идеален. Если бы только ей удалось заставить Кэтрин заплакать…
Восьмилетняя Алекса сначала ущипнула себя и убедилась, что это больно и может заставить заплакать ее саму н уж тем более вызовет слезы боли у двухлетней малышки. Но когда ее пальцы впились в мягкую ладошку Кэтрин, ее невинные сапфировые глаза остались сухими, только удивленно расширились, как бы смущаясь того, что делает ее старшая сестра. А потом взгляд малышки смягчился и в нем появилось нечто еще более страшное для Алексы… прощение.
С этого дня Алекса просто перестала замечать Кэтрин, словно младшая сестра не существовала вовсе.
Кэтрин Александре Тейлор было три года, когда она впервые прикоснулась своими маленькими пальчиками к клавишам отцовского рояля. И с этого самого мгновения она заиграла; и с этого первого момента сложность того, что играла Кэт, ограничивалась только возможностями ее крошечных пальчиков, но ни в коей мере не силой ее таланта.
Она оказалась столь же одаренной, сколь и ее старшая сестра. Но в отличие от Алексы, выступавшей ради одобрения и восхищения зрителей, Кэт играла просто ради того, чтобы поделиться со всеми своим поразительным даром, за который она была благодарна и которому поражалась не менее своих слушателей. Пианистка выступала без нервного волнения даже на конкурсах, счастливо растворяясь в магической красоте музыки. Кэт играла, чтобы делиться, а не побеждать, и, может быть, именно поэтому с самого начала почти всегда побеждала.
Необыкновенный талант девочки стал причиной необыкновенного предложения, сделанного ее семье: всемирно известная Далласская консерватория изъявила желание видеть двенадцатилетнюю Кэтрин своей ученицей. Все расходы, включая оплату жилья для всей семьи, брала на себя консерватория, и Александр, единственный учитель музыки своей дочери, приглашался для участия в ее дальнейшем обучении, так же как и других студентов консерватории. Восемнадцатилетней же Алексе последний класс средней школы предлагалось окончить в престижной «Баллинджер Академии».