Она рассчитала расстояние от своего угла до того места, откуда звал мальчик, собралась с силами.
— Иду, — она осторожно поползла по глиняному полу, опираясь локтями, боком, чувствуя, что уже не может встать, не может подняться. Спина и бедра разрывались от пронизывающей боли, ноги ломило, словно по ним колотили дубовым колом.
Олена проползла шаг, другой — и вдруг ее слух разорвал оглушительный звук. Потом — тонкий, пронзительный крик. Она припала к земле. Только мгновение спустя она поняла, что это был выстрел, выстрел где-то совсем рядом. Женщина замерла с открытым ртом, напряженно глядя вперед, на черную стену, за которой что-то произошло. Послышался скрип шагов по снегу, немецкая ругань, удар прикладом по чему-то мягкому, Подошел еще кто-то, теперь они кричали и ругались уже вдвоем. Она прислушивалась, не раздастся ли еще какой-нибудь звук. Но выстрел был, по-видимому, меткий.
Только теперь на ней внезапно сказались муки этих двух дней, нечеловеческая усталость, беспредельное напряжение нервов. Она почувствовала, что все вращается, кружится под ней, пол колеблется, и неудержимо полетела в пустоту обморока.
Выстрел и крик слышны были далеко. Их услышали и в соседней избе, где уже целый час три головы прижимались к окну и три отогретые дыханием кружка давали возможность увидеть темные очертания сарая. Маленькая Зина заплакала.
— Мама, Мишка? Мама, Мишка!
Мать сжала ее руку так, что девочка вскрикнула от боли.
— Молчи!
— Мама, Мишка! Что они сделали? Мама?
— Не слышишь? Убили нашего Мишку, — глухим голосом сказала женщина.
Восьмилетний Саша оторвался от окна.
— Мама, я отнесу тетке Олене хлеба.
— Никуда ты не пойдешь. Теперь уже они до самого утра будут сторожить, — сурово ответила она. Помолчав, женщина промолвила:
— Да и хлеба больше нет. Ни кусочка, ни крошечки. Мишка взял последнее.
Мальчик опять подошел к окну и выглянул. Но отсюда ничего не было видно. Ворота сарая были закрыты, а за ним все было скрыто глубокой тенью.
Мишка лежал у стены сарая. Пуля попала в спину под лопаткой и прошла навылет. Он едва успел крикнуть. Солдат пихнул сапогом тело ребенка, и из маленького кулачка выпал ломоть хлеба.
— Хлеб принес, скотина, — сказал солдат и еще раз толкнул ногой безжизненное тело. — Хотели накормить бабу…
— Ишь, как подобрался, мошенник…
— Еще минута и передал бы… Я гляжу, что-то маленькое лезет, и уже у самой стены. Как прицелюсь…
— Меткий выстрел, — похвалил его другой, глядя на коричневое пятно, проступившее сквозь серую шерсть домотканой рубашки.
— Еще бы! Уж глаз у меня верный! А что с ним теперь делать? Оставить здесь?
— Подожди, зачем здесь? Давай бросим в ров.
Эта мысль обоим понравилась. Они схватили ребенка за ноги и потащили. Светлая голова колотилась о комья замерзшей земли. Солдаты раскачали тело и с размаху бросили в засыпанный снегом придорожный ров.
— Пусть тут лежит. Интересно, откуда он притащился.
— Капитан завтра расследует. Хотя черта тут узнаешь… Вся банда стоит друг за друга и молчит, как проклятая.
— Не беспокойся, наш капитан уж развяжет им языки!
— Пора бы. Я тебе прямо скажу, страшно здесь.
Высокий солдат оперся о винтовку и внимательно всмотрелся в лицо товарища. Но, видимо, не заметил в этом круглом лице с вздернутым носом ничего подозрительного.
— Страшно… А как хочется вернуться домой. Моему Михелю весной кончится десять лет… Два года его не видел, подумай, два года…
Второй сочувственно покачал готовой.
Они ходили взад и вперед перед домом, где помещался кабинет Вернера. В окнах горел свет. Канцелярия работала.
— Который теперь час? Пора бы нас сменить.
— Еще полчаса.
Холод давал себя чувствовать все сильнее. Высокий немец чувствовал себя еще сносно, его голова под пилоткой была укутана шерстяным платком. Но низенький отчаянно тер руками уши.
— Как эти люди здесь живут? Всегда тут такие морозы?
— Откуда я знаю? Наверно, всегда… Да им что, дикари…
— Видал радугу?
— Видел.
— Что это означает?
Высокий пожал плечами.