Эта сухая жара в купе! Он вскочил, вышел в коридор, потушил сигару, от которой все равно почти ничего не осталось, и начал ходить взад и вперед в покачивающемся вагоне. Он заглядывал без всякой цели в соседние купе, смотрел в окна, наслаждался, как знаток, вкусом только что выкуренной сигары и был занят собой. Дикая, дерзкая мысль ошеломила его и уже не оставляла больше. Если бы он мог провести сегодняшнюю ночь в Геттингене, предаваясь возвышенным и нежным мыслям о своей Камилле, это было бы прекрасно! Ах, это было бы такое интимное, такое милое сердцу начало Нового года! За накрытым белой скатертью столом, конечно, в той, его прежней комнате — золотой «сотерн», бутылка шампанского, когда пробьет полночь, фрукты в серебряной вазе, розы в хрустале и фотография Камиллы, прислоненная к подсвечнику, — разве это не прекрасно? Как хорошо мечталось, пока благоухала сигара, — казалось, что не существует этой коммерсантской действительности, что он морской лейтенант, возвратившийся из Восточной Азии, которому нравится походить недолго в штатском платье! Прежде всего он навестит дорогие сердцу места: памятник поэтам Союза Рощи, дом сухопарой тетушки, в котором жила она на Крейцвег 4, могилу Бюргера и вал, по которому в сумерки можно обойти весь город, а крыши — где-то внизу, под тобой… Ах, это было бы паломничество любви в канун Нового года. Разве это не похоже на обет, разве нет в этом чего-то священного?.. Почему же он не решается? Почему он не поступает так? А вот возьмет и поступит! Он тоже хочет взять хоть что-нибудь от жизни, даже если это только торжественное и сладостное воспоминание о счастливых днях. Старик, в чьих руках власть, — далеко. Пусть потом негодует сколько угодно! Дело решенное. Он приедет в Геттинген в четверть третьего, у него достаточно времени для приятного сердцу времяпрепровождения, а завтра утром он отправится дальше и возьмется с божьей помощью за дела, раз уж это необходимо. Ах, как успокоило его это решение, как оно подняло его в собственных глазах и как согрело душу! Господину Шнабелю-старшему совершенно незачем обо всем этом знать! А если это все-таки дойдет до него, ну что ж такого?! Пора наконец в ответ на его недовольство презрительно пожать плечами. Хотя, если он, Гартмут, не сделает традиционных новогодних визитов, это, конечно, не укроется от господина Шнабеля-старшего — что правда, то правда, — и тогда разыграется грандиозный скандал из-за богохульства, неуважения к авторитетам, преступного небрежения к делам — словом, начнется такое, от чего человек с нелепо чувствительными нервами нелепо глубоко страдает. Как неприятно, как глупо, что он обо всем этом вспомнил…
Это отравило ему радость; так уж он был устроен — предстоящие неприятности нервировали его…
Поезд громыхал мимо станций, мелькавших одна за другой. Гартмут стоял у окна и, глядя на прозрачную тень вагона — слабо очерченный контур, как бы летящий по воздуху, — пытался представить себе ожидавший его праздничный вечер; но это ему плохо удавалось. Подсвечники, цветы, вино — все это никак не хотело принять отчетливую форму. Тогда он решил, что прежде можно зайти к Мейеру и получить хороший заказ, и облегченно вздохнул. Это, несомненно, обрадует отца, и таким образом он честно заслужит свой вечер. Но подчинение! У Мейера есть время, а вот Гербштедта осаждают еврейские конкуренты… Интересы фирмы! Невозможно не считаться с ними. Если Гербштедт передаст заказ другим, отец устроит ему, Гартмуту, нахлобучку. Что же делать? Как тут выпутаться? Гартмут уже было решил послать депешу, что заболел и хочет показаться в Геттингене специалисту. Это не вызовет подозрений, как и та хорошо подделанная записка о болезни, которую он однажды отдал учителю. Полно, так ли это? Он, видно, плохо знает своего отца. «Я старик, а не болею! Когда ездят по делам — не болеют! Не дети, а наказанье божье! Весь в тебя». И на бедную тихую маму обрушится поток злобы. Ведь она совсем не умеет защищаться, и весь дом окажется жертвой того чудесного настроения, которое они называют «динамит»… Нет, так тоже нельзя. Да, не было выхода, кроме повиновения; повинуйся со скрежетом зубовным или с философским спокойствием, робко или веселясь, повинуйся, все равно всегда все кончается победой отца… Так уж устроен мир. Мятеж и покорность, восстание и слабость — их вколотили в одинаковой степени — он только не знал куда, во вселенную или в мозг человеческий; очевидно, в мозг всех нормальных людей, — так ему представлялось…
В полном отчаянии Гартмут Шнабель уселся в углу купе, вынул вторую сигару и мрачно закурил, устремив неподвижный взгляд на летящую рядом тень поезда; когда же половина сигары превратилась в пепел, в белый плотный пепел, он, покорившись в душе, начал читать книгу в зеленоватом переплете «Империя Серебряного Льва» — четвертый том великого Карла Мая[11].
Поезд остановился в Крейензене. По вагону, размахивая телеграммой, пробежал человек: «Гартмуту Шнабелю из Берлина! Для господина Гартмута Шнабеля, Берлин!» Испуганный Гартмут нервно выхватил сложенный втрое листок:
«Отменяю распоряжение, заканчивай Мейер Геттинген, встречай Геттинген Новый год. Утренним поездом Франкфурт; возвращайся третьего Берлин, испытание выдержал. Рад. Папа».
Сердце Гартмута замерло, как после неожиданного удара, и в душе его воцарилось смятение, детская растерянность и немота, пока мысли и чувства его бодрствующего «я» не возликовали хором: «О, как хорошо, как по-настоящему хорошо с его стороны!» Дрожащей рукой он дал посыльному пятьдесят пфеннигов на чай.