— Помни, сынок, только не ворочаться!
Но вот наконец Пауль протянул свою длинную руку обоим братьям. По дороге на вокзал он позволил им нести свой маленький чемодан. Вместо всех других чувств мальчики испытывали отчаянную зависть, ведь на его месте они уже ощущали бы на своем мундире невидимый Железный крест. Лица у них и в самом деле не были такие осовелые, как у него. А он то и дело вытирал взмокшую от пота, коротко остриженную светловолосую голову и все только хвалил погоду — очень, мол, хороша для жатвы. Конечно, с этакой рыбьей кровью не только вражеского орудия, но даже знамени не захватишь — вынесли приговор сержанту Пашке его младшие братья, возвращаясь с вокзала домой.
Разбухший гарнизон в Глогау, на берегу широкого Одера, где Пашке отбывал воинскую повинность; новая серая форма, не такая красивая, как тот синий мундир с красным воротником и желтыми погонами, в котором Пашке вышел, так сказать, в люди, но необычная, во всяком случае, как будто вовсе и не у пруссаков служишь; бесконечные переезды, смех, шутки, песни, крики и сон — так началась война для сержанта Пашке.
В пограничных городах, когда солдаты выходили из вагонов, население встречало их как своих спасителей: велик был здесь страх перед приближающимися казаками, ведь даже в мирное время они казались вечной угрозой; вдобавок повсюду говорили о бешеной стремительности их наступления, сметающего все на своем пути. К счастью, разговоры эти не оправдались. Враг отступал в глубь своей страны, и приходилось совершать долгие одуряющие переходы, догоняя его; мундиры покрывались тонкой белой пылью польских дорог, а лица — серой коркой грязи.
В голове первого батальона вслед за гусарами шла третья рота. С тех пор как они вошли в соприкосновение с врагом, капитан охотно посылал сержанта Пашке и в разведку и в передовое охранение — особенно ночью.
— Он человек положительный, — говаривал фельдфебелю капитан, — не страдает, слава богу, чрезмерным воображением, будь оно проклято!
И вот, когда Пашке выполнял одно из таких поручений, с ним приключилась беда. Темной ночью в лесу он зацепился за корни дерева, упал и растянул на ноге сухожилие. Недели две ему пришлось пролежать в полевом госпитале вместе с ранеными из пятой роты, которая недавно атаковала несколько южнее сильный русский отряд.
В плен было взято множество солдат, среди них и десятка два раненых. Все они лежали рядом на чисто застланных койках, установленных в польской деревенской церкви.
Одна койка должна была вот-вот освободиться. На ней умирал русский пехотинец, раненный в грудь навылет — пуля прошла на волосок от сердца. Его товарищ спросил по-польски врача, долго ли он еще протянет. Врач ответил:
— Дни его сочтены.
Спрашивавший усмехнулся.
— Сколько гробов сколотил в своей жизни, а самого без гроба похоронят. Такое ему, верно, и не снилось. Это мой земляк. Я его знаю.
Врач тотчас же перевел все своему коллеге на немецкий язык.
Никто из многочисленных раненых не улыбнулся. В наступившей тишине слышны были только прерывистые стоны умирающего да звенящий звук, издаваемый крылышками нескольких пчел, ползущих вверх по оконному стеклу.
— Гроб можно было бы сделать, — сказал вдруг прусский сержант с перевязанной лодыжкой. — Я, знаете ли, тоже столяр, — пояснил он в ответ на недоуменные взгляды врачей и слегка приподнялся.
— Да вы на ногах не стоите, чудак! И зачем ему гроб? Сойдет и так.
Пашке откинулся всем корпусом назад, опустился на подушку и закрыл глаза. У него слегка повысилась температура. Это было вызвано не столько пустячным увечьем, сколько ужасно раздражающей необходимостью лежать в постели в этакую жару. Да, разумеется, только повышенная температура и сильная пульсация в висках виноваты в его дурацких словах. Ему было мучительно стыдно; ну, конечно же, сойдет и без гроба.
Какое ему дело до этого чужака-столяра? Есть прусские поляки и поляки — подданные России, об этом сказано даже в школьном учебнике. А он, Пашке, вообще не поляк — не русский и не немецкий.
Неожиданно его поразила мысль, что здесь словно бы умирает не один, а два человека — столяр и он же русский солдат. Смастерить гроб для товарища по профессии, гроб, который тот как бы не докончил, потому что косая его настигла, — это значит поступить добропорядочно и перед богом и перед людьми. А положить убитого русского в гроб, да еще собственноручно изготовленный в походе, на войне, где нет места для понятий мирного времени, — это бессмыслица.
Придя после долгих размышлений к такому выводу, Пашке не остановился на нем, а продолжал рассуждать, по колени увязая в сомнениях; впрочем, где-то в лодыжках уже ощущалось, что решение найдено.
Так здесь умирают двое? Да нет же, помилуй бог, один. Пашке широко открыл глаза и внимательным взглядом обвел помещение. Предсмертные хрипы доносились только из одного угла, и только один человек лежал там на койке. Хорошо, что он, Пашке, убедился в этом, теперь можно смотреть куда хочешь. И через некоторое время, как ни строг был внутренний критический взор Пашке, этот самый русский совместил в себе столяра и солдата… Ведь и он, Пауль Пашке, тоже, хотя непривычно и трудно под таким углом рассматривать себя, — да, он, прусский сержант Пауль Пашке родом из Гурау в Силезии, он тоже солдат и столяр…
Факт этот приковал к себе мысль Пашке. Поразительный факт! И он медленно и долго обдумывал его со всех сторон. Допустим, что пуля простелила левое легкое его, Пауля Пашке. Тогда бы он лежал на койке в том душевном состоянии, в каком находится сейчас этот враг. Как под мундиром, шерстяным бельем и, наконец, рубашкой прячется тело, точно так же под тем, что мы называем враг, кроется живая плоть, ремесленник, крестьянин или бродяга, кто бы то ни было, просто человек… Самое понятие «враг», видно, не много стоит, если оно вроде одежды, под которой оказывается нечто обычное, повседневное.
Такой вывод удивил Пашке, и он долго не мог с ним расстаться. Изумление сменилось усталостью, которая бросила его на подушки; легкое забытье сгустилось, перешло в сновиденья и, наконец, и глубокий сон.
Наутро он прежде всего взглянул на койку у стены и сразу увидел, что койка пуста, даже красного тюфячка не было. Постель вынесли проветрить, мелькнуло у Пашке; он стлался удержать какое-то звено ускользающего сновидения: школа, спина старого учителя Мейзеля, одетого в серо-зеленый долгополый сюртук, мальчики, босиком убегающие от старика… Но пока он силился уяснить себе, что за сон такой ему привиделся, он потерял и то, что еще помнил. И все же какое-то радостное чувство осталось: возможность хоть сколько-нибудь одолеть разъедающую скуку. Можно подумать о Мейзеле, а потом вспомнить свои мальчишеские проказы. В нем, в том самом сержанте, который только что спал, а сейчас бодрствует, длинный и широкий, точно двуспальная кровать, — в нем, за минуту до того, как он проснулся, жил и действовал маленький мальчуган. Значит, мальчуган в нем еще есть, значит, он и сержант Пауль Пашке — одно лицо. Так не вытащить ли мальчугана на свет божий?
Эта мысль вызвала в нем сильное сопротивление, но оно тут же рассеялось, он вдруг взбунтовался против праздного лежанья. Последние дни Пашке не раз уже приходил в бешенство от этой праздности, ему хотелось в пух и прах разнести и свою койку и всю эту церковь. Было бы хоть что читать! Тут ему пришло в голову, что у него есть книга для чтения, но сейчас совершенно незачем обращаться к ней. Суешь в ранец библию потому, что выполняешь волю матери, — родители такое же начальство, как в армии капитан, — но в приказе не сказано, что библию надо читать. Однако оказалось, что он вспомнил о ней очень кстати: со ступеньки на ступеньку библия привела его в область полузабытого.
Кто подарил ему эту книгу, напечатанную на тонкой желтоватой бумаге? Пастор в день конфирмации (за день до того он, Пауль, надел свои первые длинные — черные! — штаны), а на другой день после конфирмации учитель Мейзель написал что-то на подаренной пастором библии. Какое-то изречение. Но какое?
Он вынул из ранца, висевшего в ногах кровати, книгу и прочел:
«Не будь чрезмерно праведным и чрезмерно мудрым, дабы ты не испортился. Притчи Соломона, 7,17.
Пусть слова эти укрепят в тебе мужество и, вспоминая о них, вспомни и о твоем старом учителе Мейзеле».
Внизу — дата, а в левом углу повыше благоговейно-старательным детским почерком выведено имя: Пауль Пашке.
Он удивленно вскинул брови и сунул книгу под подушку. Что значит это изречение? Он не понимает… Вдруг в ушах у него прозвучал высокий раздраженный голос матери, выговаривающей слова с силезским акцентом: