— Да, да, да, ты отлично все понимаешь, надо только не лениться и пораскинуть умишком.
— Если бы я понимал, я бы не спрашивал, — ответил он спокойно и точно отстраняя от себя мать. — А уж что я не ленюсь, это ты сама знаешь.
До следующего вечера он, в долгие промежутки между минутами забытья, думал над смыслом этого изречения и перебрал всю свою жизнь, стараясь понять его смысл. И вот перед ним в прозрачном сумраке отдаленности предстали давно ушедшие, забытые мальчишеские годы. Был там один парнишка, в деревне Гурау, которому мать особо проникновенным голосом повторяла:
— Помни, Пауль, лучше терпеть несправедливость, чем творить несправедливость.
Нередко она говорила это через полчаса после того, как отец бил ее.
И еще она говорила:
— Помни, Пауль, что наш спаситель взял на себя кровавый грех людей, а ведь сам-то он был чистейший ягненок.
И она твердила своему Паулю:
— Следуй моим заветам, говорит господь наш Иисус, и я дам тебе венец жизни. Понимаешь, Пауль, сверкающий венец!
От этого голоса, сдавленного голоса, у парнишки сжималось сердце, а горящий взор матери проникал в него, казалось, до самого затылка. И по спине мальчика пробегал холодок, а кожа покрывалась пупырышками.
Какой-то школьник украл у пастора с лучших яблонь лучшие плоды. Учитель объявил: если виновник не сознается, в среду весь класс останется без обеда и ученики до самого вечера будут писать: «Не укради!»
Кто же явился в двенадцать часов к учителю, белый как мел, с дрожащим от страха подбородком? Пашке Пауль. Смирный мальчик Пауль Пашке! Смотрите-ка! В тихом омуте черти водятся! Ему всыпали сколько-то ударов палкой пониже спины и по рукам. Окончательное возмездие за преступление должен был воздать сыну родной отец. Но в два часа дня учитель прибежал к старому Пашке и, запыхавшись, сообщил: Фриц Вирбицкий явился к пастору и попросил у него прощенья, это он своровал яблоки, а не Пашке. А когда Паулю приказали — пусть по совести скажет, крал он яблоки или нет, Пауль расплакался и долго судорожно всхлипывал. Нет, он не воровал, но вожделел, да, да, вожделел! Услышав, что весь класс будет так сильно наказан, он решил… Все равно, ведь он грешник, ибо — не вожделей! Так сказано в священном писании. Совесть его оказалась сильнее правды, она толкнула его к учителю и повелела принять вину на себя.
Бывало, кто-нибудь стащит у Пауля карандаш или новый раскрашенный волчок; он только страшно удивится, но вещь не отберет.
«Эмиль нехорошо сделал, — думал Пауль. — Правда, он взял у меня волчок, потому что его волчок старый и грязный, но новый-то волчок — мой, разве хорошо так?»
А если какой-нибудь мальчик затевал с ним драку, он в первые минуты от удивления забывал защищаться, хоть и обладал крепкими мускулами. Почему он бьет меня, ведь я ему ничего не сделал? Удивление было настолько сильным, что он переходил к обороне, когда пыл у обидчика уже пропадал. И обидчик, к немалому своему удивлению — ведь он же победил! — вскоре оказывался под «дурачком» Пашке. Следовала короткая, молчаливая и методическая борьба, Пашке клал его на обе лопатки и добросовестно, без злобы, с избытком возвращал ему все, что получил от него.
Для сестер и братьев он всегда добровольно был козлом отпущения. «Они лгут, — брезгливо думал Пауль. — И как только они могут так лгать!» Каждый такой случай долго его мучил, и в конце концов ему начало нравиться быть мучеником и покорно сносить несправедливость. Но вот как-то на школьном дворе учитель Мейзель, искоса поглядев на него сквозь очки, сказал, что не только стыдно, но даже плохо нарочно навлекать на себя несправедливость. Иисус Христос, мол, вовсе не считал, что человеку следует гордиться тем, что его несправедливо обидели.
Как же он, Пауль Пашке, тогда испугался, у него перехватило дыхание. Ему было стыдно, что учитель так проницателен, увидел все, что он прятал в сокровенных тайниках души.
— Будь доволен, что это у тебя только блажь. А если это не блажь, то выбрось все из головы! Мальчик должен отвечать ударом на удар и никому не давать себя в обиду!
С тех пор он, Пауль Пашке, решил строго следить за собой. Он знал: все, что говорит ему учитель ко дню конфирмации, — это истина, хотя ее и не сразу раскусишь. И в память об их разговоре на школьном дворе в субботу под вечер учитель написал в его библии то самое изречение. И вдруг Пашке словно шквалом подхватило и понесло к главному вопросу, ввергло в водоворот догадок и загадок: а как же обстоит дело с умершим русским? Что такое враг? Наделенная разумом мишень, которая ложится на землю и стреляет до тех пор, пока ты ее не изничтожишь, ненавидя деловитой и жестокой ненавистью? Ибо именно такое чувство, смутное, но именно такое, всякий раз испытывал Пашке, когда, идя в разведку, приближался к врагу. А если он убивал неприятельского солдата, то ему казалось, что тот по-настоящему и не жил совсем, как живу, например, я или мой сосед. Или этот враг жил, как жил он сам, Пашке Пауль? Но тогда кто дал ему право убивать этого человека? Да еще гордиться этим и быть в почете, ибо исполнил долг и обязанность службы! По-видимому, враг — такой же точно человек, как он, такой же точно солдат, как он, и в то же время… своего рода мишень? Нет, несовместимо! Это разные вещи. И все же они совмещались. Как же иначе? Ведь в гарнизонных церквах солдатам внушали Христово учение, им говорили: «Ваше дело угодно богу. Господь бог сопровождает вас в походе». Значит? Странно в сущности…
— Опять в строю, наш бравый Пашке? — спросил капитан, увидев Пауля на учебном плацу.
— Так точно! — радостно ответил сержант и щелкнул каблуками в доказательство своей бравости. Но он не знал (хотя, может быть, смутно, очень отдаленно, где-то в самой глубине души почувствовал), что он и солгал и выразил глубокую правду. На него нашло какое-то молчаливое раздумье, он смотрел теперь на вещи глубже, чем раньше, хотя, казалось, был целиком погружен в себя. Внешне он ни в чем не переменился; это был солдат, который отдохнул и с новой энергией принялся за выполнение служебных обязанностей… Только душа его чуть-чуть отставала от его действий, между нею и ими не смыкалась узкая щель. Прежде было не так, прежде во всех его действиях была и душа его. Такое отставание души не могло привести к добру.
На третий день Пашке во главе маленького отряда из четырех человек отправился в разведку, получив задание выяснить расположение неприятельских войск. Он должен был продвинуться как можно дальше и собрать сведения о первых более или менее крупных скоплениях противника, который концентрировался под одной деревней — это был стратегически важный пункт. Собственно говоря, сюда надо было бросить кавалерию, но место тут было лесистое и кавалерия действовать не могла. Командование решило послать ее на другой участок фронта, на левый фланг. Авиации здесь и подавно не было.
Незадолго до того, как Пашке получил задание, произошли некоторые события. На самом южном и северном участках боевых действий превосходящие силы русских прорвали фронт; в немецких передовых частях, потерявших связь с тылом, поговаривали об отступающих немецких корпусах, которые, по слухам, сражались на Висле. Какая-то тревога царила в штабах центральной части фронта, проникая в мельчайшие армейские подразделения. Не желая натолкнуться на неизвестную обстановку, командование задерживало наступление. Вызывала беспокойство австрийская армия, точнее — ее передовые соединения, занявшие южную Польшу. Им было приказано обойти русских с флангов. Все это время шли бои за отдельные деревни, происходила перегруппировка артиллерии и пехоты — другими слонами, по-прежнему применялась тактика первых недель войны. Но очень скоро она уступила место совсем иным методам, которых потребовало положение на фронте, когда центральные державы потерпели несколько крупных поражений.
Вечер после жаркого августовского дня обещал успокоительную прохладу, приближалась летняя ночь. Где-то далеко на востоке среди бледно-золотых облаков слабо вспыхивали электрические разряды. В небе слышались глухие раскаты: то ли гром грохотал, то ли орудия — немецкие, а может быть, и русские.
Солдаты маленького разведывательного отряда осторожно двигались по лесной дороге — узкому зеленому ущелью между двумя стенами могучих сосен, — держась тропинки слева, затененной свисающими ветвями. Сладко и сурово пахло столярной мастерской, только здесь этот воздух был несравненно живительней и чище. Солдаты настороженно и чутко ловили шорохи — потревоженные зверьки убегали сквозь низкую лесную поросль — и следили за бесшумным полетом летучих мышей и больших сов, зигзагами прочерчивающих небо.