— Они бы с удовольствием прирезали курочку, да крови боятся. А кровь означает: принять на себя всю ответственность, воззвать к народу, встать во главе войска, рискнуть взять в свои руки власть и посмотреть, за кем пойдут — за консерваторами, стремящимися к победе, или за большинством рейхстага, стремящимся к миру.
— А короче, — вмешался Эллендт, бывший сегодня, очевидно, в прекрасном настроении, — какой режим восторжествует в стране, авторитарный или мажоритарный?
— А вот никто и не рискнул, — удовлетворенно ухмыльнулся Клаус. — А почему? Аннексии всем хочется добиться: одним — военным путем, другим — дипломатическим. А при одинаковых целях всегда побеждает сильнейший, лучше умеющий повелевать. Вот почему это — гиблое дело и статс-секретарю крышка! А теперь поговорим об Украине, надо познакомить молодого человека со сложившейся обстановкой.
Да, на Украине творились дела, если послушать Клауса. В нескольких сжатых фразах он сообщил обоим господам из Пятого отделения штаба, что его величество, не долго думая, отозвал генерала Линзинга за то, что тот не сумел поладить с австрийцами, а на генерал-лейтенанта фон Лихова дополнительно возложил командование группой войск Линзинга, так что Лихов командует теперь тремя армиями. Эти армии косым клином врезались в территорию России до самого Кавказа, они двигаются вдоль линий железных дорог и медленно идут на север, ведя непрерывные бои с красными бандитами, которых русские называют партизанами. Стремясь умерить власть Лихова, ему в Киеве посадили на шею представителя верховного командования — генерала Кернера, шваба, специалиста по транспорту, который должен выцарапать обещанные Украиной запасы зерна и сырья.
— Этому-то Лихов будет рад, — с облегчением вздохнул Винфрид, и Клаус уверенно кивнул — он был того же мнения.
Плохо было одно: крестьяне не торопились отдавать хлеб. Неужели достопочтенные представители Рады в Брест-Литовске преувеличивали? То ли у них вообще не было сколько-нибудь значительных запасов, то ли крестьянам самим нужен их хлеб — во всяком случае, начались затруднения, пришлось вмешаться войскам; в деревне обнаружилась красная зараза, поставки превратились в реквизиции, из-за реквизиций начались крестьянские бунты. А это повело к ложным и опасным выводам. Новое правительство Скоропадского рассматривают как ширму для немецких генералов, от населения начали поступать жалобы на белый террор и на помещичье засилье, пошли сравнения между Москвой, раздавшей землю крестьянам, и Киевом, где у мужика грабили последнее зерно. Вся эта агитация, к величайшему сожалению, подняла бурю ненависти к немцам, а сама агитация вызвана неуклюжими действиями нижестоящих органов.
Что представляет собой Лихов, мне нечего вам рассказывать. Тяжело будет старому аристократу вешать на деревьях мужиков. Надо бы послушаться его, Клауса, и вовлечь в это дело купцов-евреев. Путем свободной торговли мы бы получили целые вагоны пшеницы, и все было бы сделано к обоюдному удовольствию и к взаимной выгоде.
Винфрид почувствовал, как у него вдруг что-то и окаменело и зажглось в душе, совсем как бетон, который становится горячим в процессе затвердевания.
— Вешать мужиков на деревьях? — спросил он, вытаращив глаза.
— Да это только разговоры, — отмахнулся Эллендт. — Не обращайте внимания. Просто образное выражение…
— Ничуть не образное, — кротко возразил Клаус. — Самые настоящие мужики и настоящие деревья.
— И самое настоящее повешение? — спросил Винфрид.
— Настоящее, — непоколебимо подтвердил Клаус, — повешение за шею — до наступления смерти.
— О, дядя… — тихо произнес Винфрид.
— Не прекратить ли нам этот разговор? — сдержанно, но решительно предложил барон Эллендт.
Но генерал Клаус, не спускавший теперь глаз с Винфрида, мягко и вежливо настоял на том, чтобы разговор все-таки продолжить. Если солдат должен превосходить врага силой, то том более должен он превосходить его знанием.
— Повяжите этому крестьянину красную тряпку вокруг руки, суньте ему винтовку и положите патроны в карман, и перед вами окажется враг, против которого сейчас идет с пулеметами наш ландвер. Тогда не только несколько мужиков будут качаться на ветвях, тогда вокруг будут валяться десятки трупов. Так не лучше ли запугать их, это человечней и сохранит больше жизней, не так ли?
— Боюсь, что в пути я видел слишком много крестьянских дворов, — дрожащим голосом возразил Винфрид.
— Так ведь это у вас дома, — равнодушно бросил Клаус, — туда враг не доберется.
— Крестьянин везде остается крестьянином, — подумав, упрямо сказал Винфрид.
— Что за вздор! — Клаус стал серьезней. — Красный крестьянин уже не крестьянин, он просто красный.
— Но ведь у нас мирный договор с Украиной, — чуть не умоляюще воскликнул Винфрид. — Лихов так радовался своему назначению, и только потому, что ему представлялась возможность заключить мир.
— Да он и заключил его, — ответил Клаус. — Так оно и было.
— И господин генерал думает, что германский народ будет доволен подобным миром?
— Он будет доволен хлебом, которым мы его обеспечим, — улыбнулся Клаус. — Хлеб будет пахнуть только пшеницей.
— Как жаль, что меня не было здесь десять дней и что я не получил писем дяди.
— Я читал эти письма, — сказал барон Эллендт. — Ваш заместитель передал их мне, с вашего согласия, разумеется, в них чувствуется подавленность, сознаюсь. Но я напомнил своему другу и соседу, что господь не взыщет с нас больше, чем мы в состоянии вынести, и что лучшие из небесного воинства, начиная с Иошуи и Давида, вынуждены были брать на себя и претерпевать столь же тяжкие испытания.
Вся душа Винфрида восставала против готовности этих святош благочестиво покоряться божьей воле и провидению, когда им это на руку.
— Не знаю, господин барон, — возразил Винфрид, — могут ли нравы Ханаана трехтысячелетней давности служить для нас образцом, которому мы должны неукоснительно следовать. Я предпочитаю, при всей моей скромности, доверять собственному чувству, и, слава богу, мои современники разделяют это чувство, как мне кажется. Надоели им до смерти и казни и стрельба. За большинством рейхстага стоит большинство народа, а то, что чувствует наш народ, чувствуют и все остальные народы. Разве то, что делается на Востоке, можно назвать миром? Нет, конечно! Будем только надеяться, что на родине у нас не дознаются обо всем, что здесь происходит.
Красивое лицо его вдруг побледнело и пошло пятнами.
— Тьфу, пропасть! — сказал генерал. — Да что вы так оробели, мой юный друг? Почему бы нашей милой отчизне не узнать этого? Если взгляды ваши таковы, как вы их сейчас изложили, то вы обязательно должны позаботиться о том, чтобы она все узнала! Как же иначе вы собираетесь пресечь наши преступные действия?
Но тут барон Эллендт сжалился над своим молодым подопечным.
— Дорогой Клаус, но ведь это не входит в функции капитана Винфрида.
Клаус, однако, нисколько не был расположен выпускать из когтей свою жертву.
— Авторитарный режим или мажоритарный — сказали вы раньше, дорогой сосед, и это было правильно, ибо красные стоят против белых, или иначе: массы против власти. Середины не существует.
Неправда, подумал Винфрид, существует нечто, чему я еще не могу подобрать названия; а Клаус тем временем продолжал.
— И здесь то же самое: с нами или против нас. Третьего я не допущу.
Барон Эллендт улыбнулся в раздумье.
— Вот теперь вы выразились достаточно определенно, дорогой Клаус. Разрешать и запрещать здесь действительно ваше право.
— Которым я вовсе не хотел бы воспользоваться, — возразил генерал. — Я за свободу совести, милейший Эллендт. А потому предоставляю молодому дворянину решить, с кем он хочет быть. — Фраза эта прозвучала, как цитата.
Капитан Винфрид был молод, ему было еще далеко до тридцати. В дни мобилизации он вступил в ряды армии унтер-офицером и кандидатом на офицерский чин, и все эти годы пробыл на войне, где видел, как сменялись светлые и черные дни; он всегда был порядочным человеком и солдатом, ставил на карту свою жизнь, не щадил ни себя, ни других; у него не было никакой жажды добычи, присущей ландскнехтам, ни малейшей страсти к мародерству и завоеваниям. Именно от лица таких людей, как он, рейхсканцлер Бетман-Гольвег высказал то, что считал голосом совести германского народа: «Нас гонит не жажда завоеваний». И вот все перевернуто вверх дном: офицер, достойный человек, защищает перед ним казни крестьян в духе Тридцатилетней войны, а протестантский дворянин и чиновник пичкает его к тому же цитатами из библии. Винфрид чувствовал, как в нем закипает негодование; но он знал, что это опасно — не для него, лично он опасности никогда не боялся, но для дела, которому он может еще пригодиться.