Тилли вручила ей масло, и она поднялась.
— Большое спасибо, — сказала она. — Сколько я вам должна?
— Пусть это будет подарком викарию, — сказал он, — за все его труды в церкви.
— Было бы лучше, если б труды трудами, а денежки за масло он все-таки заплатил бы, — заметила упрямая Тилли.
— А тебе обязательно встрять надо, да? — возмутился он.
— Так сколько, скажите, пожалуйста? — сказала полька, обращаясь теперь к Тилли. Но Брэнгуэн стоял рядом, и цена названа так и не была. — Ну, тогда большое спасибо, — сказала она.
— Приведите сюда как-нибудь вашу дочку, — сказал он. — Пусть посмотрит на домашнюю птицу, на лошадей, если это ей интересно.
— Да, ей это интересно, — сказала женщина.
Она ушла. Уход ее поверг Брэнгуэна в смятение. Он не замечал Тилли, выглядевшую смущенной и нуждавшуюся в ободрении. Он не мог ни о чем думать.
Он лишь чувствовал невидимую нить, связавшую его отныне с этой иностранкой.
Он был оглушен, сознание обрело новый орган чувств. В груди, а может, в животе зарождалось нечто неведомое. Словно в него пролили новый свет, и свет этот слепил его, не давая различать ничего вокруг, кроме жгучей раскаленной нити, протянувшейся между ними, тайной и неумолимой.
С той минуты, как она явилась к нему в дом, он был как в тумане, лишь мельком различал предметы, которые брал в руки, вялый, неподвижный, поглощенный происходящей в нем метаморфозой. Он подчинился ей, безвольный, потерянный, сонно дремлющий в ожидании всплеска чувств, как зародыш на грани жизни, силящийся родиться.
Дважды она приходила на ферму с дочкой, но их охватывало тогда оцепенение, безмерный покой овладевал ими, как ступор, и ничто не менялось. На ребенка он почти не обращал внимания, но благодаря природному добродушию снискал его доверие и даже любовь, когда сажал на спину лошади или давал зерна, предлагая покормить птицу.
Однажды, встретив мать и дитя на илкестонской дороге, он подвез их на двуколке. Ребенок ласково жался к нему, мать же сидела неподвижно. Была между ними какая-то неясность — словно туман окутал их своим облаком, и они ехали в молчании и безвольном оцепенении. Она была без перчаток, сидела, сложив руки на коленях, и он заметил у нее на пальце обручальное кольцо. Замкнутый этот ободок исключал его, не давая проникнуть внутрь. Обручальное кольцо обвивало, запирая от него ее жизнь, в которой ему не было места. И тем не менее и вопреки этому, существовали он и она и их предназначенная встреча.
Помогая ей спрыгнуть на землю из двуколки, он слегка приподнял ее, ощутив вдруг некое право держать ее вот так, заключив в полуобъятие. И все же она принадлежала и тому, прежнему, оставшемуся позади, в прошлом. Но и он, Том, должен оберегать ее. Ведь жизнью и ее воплощением невозможно пренебречь.
Порой рассеянная неопределенность ее настроения, в которой он вяз и терялся, бесила его, вызывая негодование. И все же он держал себя в руках. Она не откликалась, не делала ни шага ему навстречу. Это злило, озадачивало, но долгое время он подчинялся, терпел. Затем накопившаяся досада, обида на то, что она не замечает его, стала прорываться яростью, тогда ему хотелось исчезнуть, не видеть ее.
Случилось так, что однажды она пришла на ферму с девочкой, застав его в таком состоянии. Он высился над ней, ощетинившись, сильный и крепкий в своем бунте, и, хотя он не сказал ей ни слова, она чувствовала, как его гнев и тяжкое нетерпение завладевают и ею, выводя из оцепенения. И опять сердце ее трепетало от беглого чувства, и она глядела на него, незнакомого мужчину, не джентльмена, настойчиво стремящегося проникнуть в ее жизнь и утвердиться там, и боль нового рождения напрягала в ней жилы, преображая ее существо навстречу этой слепой настойчивости, грозившей побороть и захватить ее.
Болезненный трепет нового рождения волнами накатывался на нее, его пламя обжигало ее кожу. Она жаждала этого — новой жизни, источником которой был он, жизни от него и с ним, но одновременно она чувствовала потребность обороняться от разрушительного вторжения.
Работая один в поле или помогая ягниться овцам, он чувствовал, как мелочи, из которых состояла его привычная жизнь, спадают с нее, как шелуха, обнажая ее суть и цель. И тогда ему становилось ясно, что он женится на этой женщине и что она станет для него всем в жизни.
Мало-помалу, даже не видя ее, он пришел к какой-то степени понимания. Ему хотелось представлять ее существом, отданным ему в опеку, словно она была сирота, оставшаяся без родителей. Но он остро чувствовал и некий запрет, преграждавший ему доступ к ней, препятствующий благоприятному исходу. Она могла отвергнуть его. А кроме того, он ее боялся.