— Зовут вроде Лев Тихонович, но откликается он только на кличку.
— А кличка какая?
— Смешная, ей-богу, — Лихоманов застенчиво улыбнулся. — «Херомант». Но коли иначе обратишься, обижается. Старый уже. Видно, из прежнего набора.
— Сведи с ним, пожалуйста, — попросил Попрыгунчик. — Я тебе тоже добром отплачу. За мной не заржавеет.
— Знаю, — растрогался Сергей Петрович. — Ведь мы давние корешки… Ладно, завтра-послезавтра через Галочку дам знать…
Накрыли майора на выходе из клуба, в узком пустом коридоре: и попался он отчасти потому, что не ожидал от них такой прыти. Пока с воскресшим выпивали, Лихоманов, естественно, засек, что за ним приглядывали: амбал за соседним столиком не сводил глаз и бармен Гера кому-то стукнул по мобильному телефону. По губам кое-как прочитал, что речь шла о нем, о Чулке. Но не придал слежке особого значения. В «Невинных малютках», в принципе, собирались все свои. У него как у директора «Русского транзита» была нормальная репутация, и уж, разумеется, его деловая связь с Попрыгунчиком ни для кого не тайна. Половина Москвы ходила у Попрыгунчика в приятелях, и уж коли его вывели на люди, значит, решили засветить его воскрешение. Понаблюдать, как и кто отреагирует на чудо. Лихоманов отреагировал адекватно, сомнений не выказывал, напротив, Галочке шепнул, что сегодня один из самых счастливых дней в его жизни. Она передаст неведомому режиссеру, и тот удостоверится: фишка играет.
Шел по коридору, остановился прикурить, видел, как навстречу движется один из клубных работников, в смокинге, с прилизанным чубчиком, но незнакомый, хотя трудно было усомниться в его натуральности: ярко выраженный педрила-активист, каких в клуб только и набирали. Сзади топали каблучками, гомонили две подружки-хохотушки, потянулись за ним еще из бара, видно, в туалет — разве заподозришь злой умысел? Глупо, конечно, до тошноты, но насадили его, старого овоща, с двух сторон на перышки так ловко и быстро, что еле успел пару раз отмахнуться. Не больше того. Потом искололи до потери сознания. Очнулся ночью за мусорными баками на сырой земле, истекающий кровью, — а как туда попал, ничего не помнил. Поразительный случай. Главное, если хотели замочить, то почему не убедились в результате? Серьезные люди так не поступают. На баловство тоже не похоже: деньги, документы — все осталось при нем…
От долгого рассказа Сергей Петрович утомился, да и лекарство оказывало действие: почти засыпал. Но взгляд был бодрый, радостный. Ему нравилось, что он живой и Лиза сидит у кровати, и в прекрасных глазах, устремленных на него, любовь и укор — материнский сплав. Как всегда, из всего услышанного она сразу выделила суть.
— Думаешь, кто-то новенький?
— Ага… Кто-то новенький и крепенький. И непуганый.
Лиза поправила одеяло, сказала твердо:
— Даже не надейся.
— Ты о чем?
— Пока не поправишься, я останусь здесь.
— Нет, Лизонька, не получится. На Зенковича надо выходить быстро. Сегодня, завтра… Не зевнуть бы.
— Тогда доложу генералу.
— Зачем, Лиза? У нас же ничего нет.
— Как ничего нет? Тебя чуть не убили.
— Ерунда, издержки производства… Лучше поезжай в «Транзит» к Козырькову. Вот ему все расскажи. Пусть меня прикроет. Пусть некролог даст в газету, но скромно, без помпы. Что-нибудь вроде того, что сердечный приступ или попал под машину. Короче, убыл навеки.
Лихоманов грустно хлюпнул носом и поплыл в дрему. Лиза терпеливо ждала. Она не испытывала никаких чувств по отношению к тем неведомым людям, которые напали на Сережу, истыкали ножами и оставили помирать за мусорными баками, — война есть война, не сегодня началась и завтра не кончится, и Сережа на этой незримой войне настрелялся досыта, он сам опасный и опытный солдат, так что обижаться не на кого. Коли сплоховал, пеняй на себя. Зато за эти почти двое суток, когда не сомкнула глаз, она в полной мере изведала муку одиночества, причем воображаемого, того, которое ей грозит, если Сережи не станет. Будет так, поняла Лиза, что она умрет вместе с ним, но никто об этом не догадается, потому что ее опустошенное, лишенное души тело продолжит свое физиологическое пребывание в мире, то есть будет насыщаться пищей, двигаться, улыбаться, а иногда, если приспичит, возможно, испытывать оргазм, шепча слова признания какому-нибудь другому, не Сереже, сильному и опрятному самцу. Вряд ли можно представить более гнусную картину.
Сережа очнулся, попросил сигарету и получил строгий отказ.
— Как это нельзя? — удивился он. — Что ты себе позволяешь, Лизка? Думаешь, если человек помирает, можно над ним куражиться? Да я вот сейчас встану и так тебя отволтузю, никакой Михалыч не поможет… Говорю: дай сигарету, значит, дай! Водка, сигарета и баба — последнее желание инвалида.