Дверь из сенцев открывалась в кухню, и когда Никита вбежал, вместе с ним ворвались клубы морозного воздуха.
– Мама! Папка! Чего вы опять?! Я слышал, не врите! Не буду есть вашу китайскую лапшу и пить поганый сок! Я лучше сдохну, пусть меня язва забодает и рак сожрёт!
Бабку-коммерсантку Никита невзлюбил, едва она объявилась в их доме. Маленькая, лопоухая, в паутине морщин, с рыжей головой, похожей на облепленный склизкими водорослями береговой камень, из которого глядят на белый свет узкие щербинки…
Людмила Ивановна вела спортивный образ жизни. Обрюзгнув к старости, делала по утрам дыхательную гимнастику Стрельниковой, в церковные праздники – постилась, а общее здоровое состояние тела и духа поддерживала согласно трактатам старца Медведки, на ту пору расцветшего в печати кержачьей бородой и остыло-синими глазами. Она (Никита знал из маминых рассказов) любила осень, когда можно гулять по лесу, благо имелась дача за городом. Обожала собирать грибы, чистить их весь долгий дождливый вечер и варить в большой кастрюле (даже пальцы её были жёлтые от грибов, как будто прокуренные). Любила сидеть на веранде и пить чай с малиной, закусывая мягкой булкой и глядя в окно, – само собой, с видом на реку, на её быстрые воды и заречную тайгу.
До пенсии Людмила Ивановна работала в центре метеорологических наблюдений. У неё был муж – добрейший тихий человек, её однокашник по институту солнечно-земной физики, и три взрослые дочери. Эти были одна к одной, все в мать, – как рыжики в осеннем лесу, а младшая – как водится, самая любимая – ещё и с конопушками. И поездки на дачу совершались всей семьёй, в конце рабочей недели, с возвращением в город ранним утром в понедельник и разлётом дочерей до очередного сбора пятничным вечером у электрички.
Понедельник за понедельником (которые Людмила Ивановна ненавидела всей душой, как червивые грибы, попадавшие к ней в корзину наряду со здоровыми) – и дочери сбились в свои собственные стаи. Не сразу на её потерянное «ау» отозвались из-за широких мужниных спин – одна (телеграммой) в Братске, другая (телефонным звонком) в Иркутске, третья – и это было горше всего – промелькнула (с фотографии) своими конопушками аж в Ессентуках, на источниках, где «Печорин угрохал Грушницкого» (так было написано на обороте). А вскоре, во время половодья провалившись под лёд, умер от крупозного воспаления лёгких Анатолий.
Но она всё равно продолжала ездить на дачу, уже одна. Дольше собирала грибы в лесу, ибо не к кому было спешить в маленький домик, чаще оставалась ночевать на даче, где всё так же пила чай на веранде. В саду умирали рябины и облепиха, а на влажном от дождя наружном стекле, как в гербарии, лежали уже мёртвые листья красного, жёлтого и багрового цвета…
Когда Людмила Ивановна впервые переступила порог их дома и всё полетело вверх тормашками, она ещё не была бабкой-коммерсанткой. С какой-то стати она наповадилась ездить к ним в деревню за грибами. И однажды Антонина Сергеевна привела её, мокрую до нитки, скоротать время до вечернего автобуса. Вот тогда-то Никита и невзлюбил Людмилу Ивановну всем сердцем, в которое грубо занозили… обиду.
Мама оставила их одних, а сама убежала на работу, шепнув Никите, чтобы покормил гостью.
– Какой интересный мальчик! – едва мама ушла, сказала Людмила Ивановна и, поправляя причёску, разгладила сырые волосы, под которыми просвечивала тусклая, как у магазинской курицы, кожа. – Ну, чем ты меня будешь потчевать?
– У нас есть суп, – развёл руками Никита, словно бы показывая, что уж чего-чего, а супа у них – как у дурака махорки. – Только вчерашний. Но он в холодильнике стоял!
– Супчик так супчик. Давай супчик!
Чашка разогретого супа (картошка, домашняя лапша, мясо, два-три колёсика моркови, чешуйка лука и веточки укропа), хлеб (три-четыре кусочка) и масло в блюдце (не очень свежее, но ещё не прогорклое) – вскоре всё было на столе.
Людмила Ивановна внимательно осмотрела кушанье и только тогда осторожно ковырнула в чашке, поднесла ложку со свисающей лапшой ко рту. Проглотив, вежливо улыбнулась:
– Как вкусно! Ты варил?
– Не-ет, вы что?! Ма-ама! – воскликнул Никита, а грибница, подумав, выбрала кусочек хлеба, интеллигентно отряхнула от крошек, постучав о край хлебницы, сломала пополам и взяла половинку. На масло покосилась, но мазать не стала.
От щедрот Никита снова заглянул в холодильник, поискал по полкам. Ага! Проткнул вилкой и вынул из отпотевшей склянки солёный огурец, скрюченный, как пробитая острогой рыба. Так на вилке и подал. Однако Людмила Ивановна чего-то насупила выщипанные крашеные брови, а медленно всасывающий лапшу рот, точно шевелящий ножками паук, прицелился на Никиту из своей паутины, готовый сглотнуть, плюнуть или, по крайней мере, впутать во что-нибудь нехорошее.