Радужка с сомнением разглядывает опять что-то жрущего пса, которого она оригинально и, самое главное, очень креативно назвала Шариком.
Я пожимаю плечами.
Не говорить же ей, что я вообще его не кормил все это время? Оставлял на свободном выпасе, и Шарик, похоже, вполне этим доволен, потому что рожа его выглядит счастливой, а истощения организма не заметно. Хотя, времени-то мало прошло, так что все может быть.
Или не может…
У меня в доме и возле дома такое количество разбросанной после очередной вписки жратвы, то может прокормиться еще парочка таких же Шариков.
Клининг приходит раз в неделю, а развлекушки у меня бывают и каждый день, так что до следующей уборки время есть. И жратва псу тоже есть.
— И вообще… Что он ест? — опять задает вопрос в пустоту Радужка.
Я снова предсказуемо жму плечами, а сам аккуратненько добавляю в кальян вишни. Девочки любят вишню.
— Пошли, расслабишься, — радушно киваю на мягкую зону, — расскажешь, чем его кормить надо.
Последнее добавляю на чистой интуиции после того, как вижу нахмуренные брови и начинающие неодобрительно поджиматься губки.
Радужка смеривает меня настороженным взглядом, я тут же делаю максимально безопасную рожу, улыбаюсь. Ну давай, девочка, иди к папочке.
Покурим, расслабимся… Ночь-то бурная была.
Потом ты расскажешь про злого папу, а я тебя пожалею…
Может, дашь потискать себя…
Дальше-то этого вряд ли дойдет, но потрогать, погладить, поприучать к своим рукам… Почему бы и нет?
Она садится на диван, отрицательно машет на предложенный мундштук.
Шарик, уже понявший, что гостья нихрена ему, кроме неприятных ощущений в моменте перевязки, не принесла, тут же теряет к ней интерес и мчится заниматься самым важным в жизни делом: искать прокорм себе любимому.
Я задумчиво наблюдаю за ним, прикидывая, что с такими навыками уличного, вечно голодного пса, он давненько на свободе гуляет-то… Ветеринар говорила про клеймо… Прямо интересно, откуда свалил. И кто ставит клейма на беспородную псину?
Смотрю на напряженную Радужку. Н-да… Ждет. Если сейчас начну руки распускать, то оправдаю ожидания.
Нет уж, Радужка, мы не пойдем по проторенной дорожке. Поняли уже, что это не работает. Ты у нас — товар штучный, значит, нужен индивидуальный подход…
— Как отец? — самая интересная тема, поддержка, опять же, — не сильно буянил?
— Папа? — она удивленно косится на меня, фыркает неожиданно весело, — да он мягкий, как плюшевый мишка!
Да уж, чего-то мне тот буйволиный рев в трубке не показался игрушечным… Наверно, это только Радужка из него веревки вьет, папина дочка. А всем остальным достается другая ипостась мишки. Не плюшевая, а плотоядная.
— Ну и хорошо, — киваю я с некоторым сожалением, потому что план потискать через поддерживающее сопереживание из-за репрессий предков проваливается с треском, и надо срочно что-то придумывать другое, как-то задерживать ее у себя. — А то, знаешь, в трубке он совсем не мишкой плюшевым звучал…
— Нет, это он так пугает, — улыбается она, и я залипаю на этой улыбке. Она такая… Милая, блять. Няшная до ужаса. Потискать, потрогать, на коленки себе посадить… Черт! Тормозим! Разговариваем!
— Он тебя вообще не наказывает? И не сказал ничего?
— Сказал, конечно, — фыркнула она опять, — но он отходчивый… Все меня обещает в Лондон, в закрытый колледж для девочек, отправить… А Гошку — в Рязань, в училище, где вдвшников готовят! Но это так… Разговоры… Лучше расскажи, где твои предки? Ты же не один здесь живешь?
Переход с ее отца на моих родителей настолько неожиданный, что я не успеваю сгруппироваться и сказать какую-нибудь неважную, безопасную херню, как обычно это делаю, и выдаю правду:
— Один. Предки за границей живут.
— Ой… — она оглядывается, словно оценивает интерьер с точки зрения пригодности для жизни такому распиздяю, как я, — повезло тебе?
Интонация вопросительная, взгляд осторожный. И это неожиданно выбешивает.
Какого хера она так смотрит?
Жалеет, что ли?
Ебанулась?
Меня жалеть?
Меня???
— Повезло, — скалюсь я, пытаясь сдержаться, — охереть как.
И, вроде, правду сказал, в реале же так считаю, но таким тоном, что любой дурак бы понял: не стоит лезть в это дальше.
Любой, но не эта мелкая дурочка.
Я не успеваю моргнуть, как она оказывается рядом, так близко, что в другое время, совсем недавно, я бы уже возбудился и кайфанул, но сейчас что-то не так происходит. Неправильно.
И эта дура тоже ведет себя неправильно.
Я же ее совсем недавно тискал в универе, чуть не трахнул! И сейчас тоже хочу! Она это чувствует, сто пудов чувствует! И откровенно опасается рядом со мной.
И вот какого хера делает то, что сейчас делает?
Радужка смотрит мне в лицо, и взгляд ее настолько внимательный и серьезный, что почему-то проникаюсь и ничего не делаю, только таращусь в ее яркие глаза.
Ощущаю странное: словно падаю в глубокую радужную синь, и это одновременно кайфово и страшно, как бывает, когда с обрыва — и в пропасть. Восторг и ужас.
А потом — вышибающий дух удар о воду и мягкая, обволакивающая прохлада обнимающей тебя глубины…
Увлеченный, не сразу понимаю, что она тихонько гладит по щеке:
— Прости меня, я не хотела…
“Чего “прости”? Чего? Ты охуела? Пошла нахер!” — непременно заорал бы я в другой ситуации, потому что жалость — это последнее, что мне от нее нужно. Что мне вообще нужно в жизни.
Но сейчас я молчу, утопая в глубине ее глаз, и ощущаю себя гребанным счастливым дебилом. Потому что чувствую прохладные пальчики на своей щеке.
И мне сейчас не хочется двигаться, хотя с любой другой девкой я бы уже вовсю действовал, заваливая на диван и задирая юбку.
А тут боюсь дышать. Боюсь спугнуть хрупкую ласку ее рук с лица.
Боюсь потерять это ощущение сладкого ужаса, замирающего в груди, раскрывающегося там цветком…
Я замираю в чертовом ступоре, забывая дышать.
И совсем теряю способность двигаться и реагировать, когда Радужка тянется ко мне и прикасается губами к моим губам…
Глава 22
Я раньше не думал, что могу, целуя одну и ту же девчонку, испытывать столько самых разных эмоций.
С Радужкой это у нас не первый раз, и даже не второй, казалось бы, что может быть нового?
Нет, кайфово, безусловно, круто, но не эксклюзив. Должно так быть. А вот сюрприз — нихера!
Каждый раз — эксклюзив!
Каждый гребанный раз — словно в омут по самую макушку! С разбегу!
Сейчас вот я просто на дно погружаюсь. И ощущаю себя именно так: ни вздохнуть, ни выплыть. Только покорное, сладкое, обморочное сумасшествие.
Она целует меня. Сама.
Строптивая, дерзкая, безбашенная девчонка, от которой ни одного слова в доброте не дождешься, которая при первой встрече мне по ноге ботинками заехала, а при второй — по роже цветами отходила.
Целует.
Ее губы нежные настолько, что страшно шевельнуться. Словно бабочка крылом трогает. Сделаешь движение навстречу — сломаешь, навредишь.
Я этого боюсь. Потому сижу, тупо сцепив пальцы в кулаки до побеления в костяшках.
Прикосновение робкое, словно не целовались мы никогда.
Словно это наш первый раз.
Хотя, для нее он реально первый. До этого-то я ее особо не спрашивал… Просто брал.
А тут сама. Надо же…
Сам поцелуй невинный настолько, что его и поцелуем сложно назвать. Так, робкое трогание губами. Проверка для меня на прочность. Выдержу ли? Не сорвусь? Не сломаю ее?
И вот прикол: раньше бы вообще все по-другому было.
Раньше бы она уже на этом диване валялась с задранной юбкой и раздвинутыми ногами.
А сейчас…
Сейчас я сижу, только чуть губы приоткрываю, позволяя трогать себя так, как ей нравится. Позволяя нежной девочке проявлять инициативу.
И Радужка ее проявляет.