А я только и могу, что смотреть с болью и недоумением ей вслед.
Все понимание наступившей жопы, того, что Радужка меня теперь никогда, ни за что не подпустит к себе, настигает одномоментно.
И я вскакиваю, рычу нечленораздельно:
— Че сказала?
— Сказала, что ты, Сомик, тупой, — спокойно переводит мне Вилок, равнодушно дожирая пятый пирожок.
Я смотрю на него, не ожидая, что этот камень вообще хоть что-то понял и услышал, а затем с ревом:
— Че сказала???
Выметаюсь из буфета следом за Радужкой.
Мне надо ее догнать, внутри бурлит дикая злоба пополам с ненавистью.
К себе, идиоту.
К ней, слишком ранимой и умной.
Ко всей этой гребанной ситуации, когда все так сложно почему-то!
Какого хера все вдруг стало так сложно?
Глава 24
Я иду, ускоряясь машинально, видя перед собой заманчиво мелькающие радужные волосы.
Не знаю, что сделаю, когда догоню.
С одной стороны, надо бы объяснить, надо добиться, чтоб выслушала… И, в то же время, чувствую, как накрывает пиздецом по полной программе.
Ощущаю, как несет, как прет и распирает в разные стороны, словно шар надувной.
Все эти дни, что мы целовались взглядами в толпе, что я представлял себе ее в своей постели, сходя с ума от новизны впечатлений, от того, как быстро оказался в безводушном пространстве, где только она — воздух, она — смысл, я словно раздувался этим всем невыносимым, слишком непривычным, новым.
И вот оно — через край!
Не важно, что послужило триггером: ее взгляд презрительный, ее слова деркие, они всегда меня заводили, опять ее гребанный побег…
Не важно.
Важно, что рвануло. Верней, еще нет, но вот-вот.
Я человек все же! Я, блять, не привык к такому! Для меня и без того все чересчур!
Я привык быть простым, глумливым засранцем, играющим, а не живущим. Еще с детства привык, потому что так легче. Так проще.
А Радужка каким-то образом под кожу прямо — и в нутро! И там умудрилась отыскать что-то похожее на сердце!
И вот теперь я этим чем-то очень чувствую все! И не хочу этого чувствовать! Потому что больно! Не хочу!
И, одновременно, хочу. Ее хочу. В свои руки, под себя! Во всех блядских смыслах, и секс тут — вообще не на первом месте!
На первом месте — ее присутствие под кожей, внутри. Нехер меня кидать, нехер давать надежду, смотреть, а потом так делать! Нехер!
Отстраненно осознаю, что вообще не в себе. Словно со стороны смотрю на дикоглазого придурка, с рожей маньяка топающего по универскому коридору.
От меня отлетают люди, те, кому не повезло попасться навстречу.
Но я не вижу их. Никого не вижу, кроме нее: мелкой гремучей радужной змейки, умеющей так больно, до нутра самого, кусать.
Догоняю ее уже на пороге, разворачиваю к себе резко, за локоть, вижу огромные, полные слез, слепые глаза…
И умираю прямо тут, на пороге гребанного универа.
Прозрачные капли на ее ресницах завораживают, мгновенно перестраивают дикую злобу, что так рвалась из груди, в нечто. Нечто вообще противоположное.
Я перестаю дышать, перестаю думать, потому что главная задача сейчас: смотреть на эти капли, дробящиеся на миллиарды оттенков. Радужных, как ее волосы…
Не знаю, сколько проходит времени, мы застываем в прозрачном янтаре, не сводя глаз друг с друга… И я бы, наверно, так и остался стоять, загипнотизированный, но Радужка чуть заметно дрожит ресницами, капли падают с них на щеки, и я срываюсь.
Наклоняюсь, тяну ее на себя, жестко впечатывая в грудь, и слизываю эти капли, захлебываясь вкусом, сходя с ума от тихих, нежных таких, беспомощных стонов, всхлипов прямо в губы мне:
— Дурак какой… Боже… Дурак… Гад… Как ты?.. Как?..
Я не знаю, как Радужка. Я дурак, да, я мудак. Но я не могу перестать. И я не могу тебя отпустить.
Мне так нужно, Радужка, так нужно сейчас…
Я не говорю этого, потому что в горле все пересыхает, там пустыня Сахара, блять, и срочно нужен источник жизни.
И я приникаю к этому источнику, жадно, потому что умираю. А умирающему можно чуть-чуть побольше живой воды, да?
Ее губы — живая вода для меня, я пью, пью, не могу напиться, все мало, мало, мало!
Словно в бреду, ощущаю, как обхватываю ее, поднимаю над полом, потому что так легче целовать, доставая везде, придерживаю ладонью за затылок, чтоб не смела лишать источника жизни!
И благословением свыше — ее пальчики на шее.
Простила, да? Простила, Радужка?
Пожалуйста… Да, я дурак. Но я тебя люблю. Это так просто, так правильно, когда понимаешь.
А я понимаю.
Вокруг нас пустота, вязкая и топкая. Никого и ничего. Ни универа, ни однокурсников, ни преподов… Только мы с ней.
Обхыватываю второй рукой поперек талии, это так легко, она такая маленькая… И такая сладкая. И вся полностью, со слезами, с мокрыми губами, с невысказанными обидами — самая нужная мне. Настоящая. Все, что до нее — пустое, такое неправильное, такое плоское, фальшивое…
Так все становится просто, когда понимаешь, находишь то, что реально твое…
Я целую, упиваясь, забыв про весь гребанный мир…
Вот только мир напоминает о себе.
И мы не в жестком янтаре с Радужкой.
А жаль…
Глава 25
Риска отлетает от меня неожиданно и резко. Ощущение перехода дикое, словно всполох огня в руках держал, а в следующее мгновение — хлоп! — и нет его! И только глаза все еще болят от ослепляющего счастья, а руки фантомно горят, будто чувствуя еще ее нежный трепет…
Я не успеваю опомниться, как получаю нехилый такой удар справа!
Не успевшая обработать смену декораций башка взрывается болью, а мир внезапно падает.
Больно.
На автомате группируюсь, чтоб правильно упасть, перекатываюсь, вскакиваю, машинально встаю в стойку.
Мозг в этом не участвует, только вбитые наглухо рефлексы.
— Гошка, какого хера? — возмущенный голос Радужки сбоку.
Возмущается, это хорошо. Значит, не сильно досталось. Может, это только у меня внезапная потеря ее ощущается болью?
— Пошла на занятия, засранка! — рычит знакомый голос длинного, и я моргаю, приходя в себя и теперь верно оценивая ситуацию. И чувствуя дикий прилив уже исчезнувшей было злобы.
Ну конечно, кто, кроме этого урода, мог такое сделать? Мог мне помешать? Больше нет смертничков! Только один! Ну ничего, его сейчас, блять, уравняю с остальными!
Скалюсь злобно, радостно находя причину своих несчастий.
Верней, причина-то рядом перетаптывается, бессильно пытясь тормознуть своего бешеного братишку, но Радужку не уебешь. Я сам кого угодно уебу, если ее тронуть посмеют.
А вот длинный… Ох, сука, как же ты вовремя!
Урод замечает и мой оскал, и мой, явно неадекватный, взгляд, отвечает радостной ухмылкой и, оттолкнув от себя сестру, упорно не желающую его пропускать, кидается на меня.
Я не убегаю. Хер ли бегать?
Надоело сдерживаться!
Заебался!
В этот момент нет у меня в мозгах нихера, нет нужной расчетливости, за которую когда-то хвалил тренер, нет понимания, что будет дальше. Потому что похер мне, что будет дальше. Сейчас я хочу крови!
Все, что не до конца вылилось в подчиняющем, злобном поцелуе с Радужкой, сейчас радостно выливается в драке.
А деремся мы с длинным остервенело, забыв, ко всем херам, про правила, тупо молотим друг друга, не сдерживаясь.
И в этот раз я явно круче!
Он слишком длинный, слишком рукастый, это хорошо, когда хватает скорости. Ему не хватает скорости на меня.
Несколько раз я вполне серьезно достаю его по почкам и даже умудряюсь на финале швырнуть на пол с диким грохотом.
Толпа вокруг нас, с телефонами, само собой, замирает, наступает дикая тишина.
Откуда-то сбоку слышу свист Лекса:
— Красавчик, Сом!
И тут же, как по команде, начинают пищать девчонки.