А что Биркенау прямо обвинили в плагиате, никто даже и не заикнется.
Обычная практика наших Ученых Советов. Какие бы удивительные веще не были показаны, какие бы великолепные теоремы не были доказаны — никто из присутствующих здесь не продолжит тему плагиата Биркенау, Заведующего Главной Лаборатории. Инстинкт окажется сильнее любых впечатлений… Реджинальд не мог знать, что просто обвинить, пусть даже прямо в лицо, окажется недостаточным.
Все молчали. Реджинальд упрямо держал паузу. Его сил больше ни на что не оставалось. Биркенау делал вид, что очень занят разговором с техниками „Аналитика“.
И тогда я сделал самую большую глупость в своей жизни. Я встал и сказал:
— Профессор Биркенау. Как живой классик и общепризнанный автор „радужных анаграмм“, будьте любезны, проясните ситуацию.
— Я никому слова не давал! — рявкнул Биркенау, оторвавшись от мониторов „Аналитика“.
— Любые вопросы из зала были Вами разрешены, профессор Биркенау. Профессор де Краон обвиняет Вас в плагиате — извольте ответить!
Неуверенный шепот пробежал по залу.
С места поднялся Танака.
— Сегодня я увидел полные и ясные схемы всех „анаграмм“, которые нам любезно представил профессор де Краон. И это именно то, что Вы, профессор Биркенау, никогда не могли показать, — сказал он, — думаю, что выражу общее жгучее любопытство и недоумение, спросив Вас, на что Вы вообще рассчитывали, не понимая до конца эту работу и выдавая ее за свою?
— А Вы вообще здесь не работаете! Как впрочем, теперь уже и Вы, доктор Вуд! — проорал Биркенау.
— Соблюдайте порядок! — вступил в разговор молчавший до сих пор второй со-председатель сегодняшнего заседания. Он был председателем на защите Алоиса.
— На что я рассчитывал, спрашиваете вы меня!? Я вам скажу, на что я рассчитывал! Я рассчитывал на честное слово этого, как я ошибочно полагал, честного человека. И на астрономическую сумму денег, которую я ему заплатил!!! — Биркенау в ярости повернулся к де Краону, — значит, для тебя уже ничего не значит наша договоренность!? Появился этот… этот возмутитель спокойствия, этот… чертов Гарольд, со своими безумными идеями и все!? И почему я не выкинул его из института!? Ведь мог же в свое время, вполне мог, и не сделал такой простой вещи!! А вы, вы оба не считаетесь ни с какими правилами! Институт и моя Главная Лаборатория — это не арена для упражнения ваших гениальных мозгов!!!… Коридоры института — не место для танцевальных упражнений!!! Не превращайте уважаемое заведение в послушный любым вашим прихотям балаган!!!… А ты, Реджинальд… ты…. да ты просто гнусный мерзавец и лжец… Правила поменялись, старые договоренности сменились новыми… Да как ты смеешь так со мной обращаться!? Кто ты такой вообще!? Кем ты себя возомнил!? Наемник!! Наркоман чертов!!
— Биркенау!!! Немедленно покиньте Зал Заседаний!!! — заорал председатель, вскочив с места. Его последние слова потонули во всеобщем шуме.
Реджинальд все также стоял, упираясь руками в стол.
— Браво, Реджинальд!! — орали с галерки, перекрикивая шум гомонившей толпы.
— Поздравляю Вас, Реджинальд. Просто блестяще. Я всегда подозревал, что „радужные анаграммы“ — это Ваших рук дело. И не я один это подозревал. Создание космической струны в лабораторных условиях — о таком теоретики по суперструнам и мечтать не могли. У меня просто нет слов!…
Это был директор Европейского Космологического Сообщества.
В толпе снова мелькнуло лицо Танаки. Он улыбался.
— Браво, Реджинальд!
— Браво!!!
— Браво, Реджинальд…
…Я шел к Реджинальду. Я плохо соображал, что делаю. Я шел как в тумане. Навстречу мелькали веселые лица. Казалось для них все встало на свои места. История Биркенау закончилась. Я слышал обрывки разговоров — о суперструнах, о космических струнах, о новых моделях, о новых наблюдениях по поиску космических струн… Угол зала вернул свою первоначальную конфигурацию. Вахтер и заместитель директора по хозяйственной части о чем-то объяснялись с председателем, указывая на то место, где стояли бронзовые часы, и с недоумением разглядывая покореженную металлическую облицовку стен…
— Реджинальд…
Его лицо приобрело восковой оттенок. Бескровные губы плотно сжаты. Глаза тускло-серые, как мертвые. Просто посмотреть на меня далось ему с невероятным трудом.
— Не… подходи… ко… мне… Сашенька… не… подходи… пожалуйста… не… подходи… ты… не найдешь… что ищешь… не… подходи…
Его глаза гасли. Из ноздрей и изо рта потекли струйки крови.
Было поздно. Хотя почему поздно? Ведь я этого хотел. Я ждал этого. Он нарушил слово, данное в свое время Биркенау, и я почему-то с уверенностью ждал, что он также нарушит слово, данное Гарольду, и использует „анаграммы“. И Гарольд должен был это понять, должен был помешать. Мы знали, к чему это может привести, и ничего не сделали заранее, не остановили. Мы уже поступили жестоко, хуже уже не будет. Может, я теперь поступал еще более жестоко? Но мне почему-то казалось, что Реджинальд тоже этого хотел… или нет. Конечно, нет! Это я, я пытался хоть как-то оправдать отвратительное любопытство! Но мне уже все равно. Я жаждал откровения, я мучительно жаждал его „миров“, познания структуры Вселенной и власти над ней. Я безумно жаждал того, чего был лишен, и, знаю, буду лишен, всю свою серую жизнь. Если бы он не знал структуры, он никогда не смог бы создавать свои „анаграммы“!! А я видел, случайно, не знаю, как и почему, но я видел, я подсмотрел как вор, я догадался, к чему он с детства стремился, я видел начало создания Структуры Мироздания, и теперь я хотел увидеть все до конца!
Я сжал его безвольные холодные пальцы.
С каким-то мучительным чувством я ждал, я смотрел на свои руки, которые по-прежнему были руками взрослого мужчины. Только это уже были не мои руки. Они были покрыты глубокими шрамами. На сгибах локтей они были испещрены бесчисленными точками инъекций. Я вдруг почувствовал резкую, почти нестерпимую боль в сердце… и… и ни с чем не сравнимое отчаяние… За доли секунды, пока чужое сознание не захлестнуло меня полностью, я успел с удивлением подумать: „Разве ТАК должен чувствовать человеко-бог!?“
„Он медленно погружается в сон. Его сознание, скованное в часы бодрствования железной волей и логикой холодного рассудка, освобождается. Все, о чем он запрещал себе думать, внезапно выплескивается каскадом огненных брызг.
Опять эта дверь. Точнее, не дверь, а высокая частая стальная решетка. Она очень высокая — ее верх теряется где-то далеко в темноте. Кто-то движется там, в темноте, кто-то живой… Решетка теплая, она как будто дышит, поводя по сторонам своими острыми шипами, она отливает холодным жестоким блеском. Она — единственный выход из глубокого каменного колодца, в котором он находится. Весь пол, все бесконечно высокие грубые каменные стены покрыты слизью и кровью. Все здесь скользкое, все скользкое и теплое и источает приторный сладкий смрад. Он прижимается лицом к решетке, он дергает ее изо всех сил…. Ее шипы впиваются ему в ладони, в плечи, в шею, в грудь… КТО-ТО ЖИВОЙ ЕСТЬ ТАМ, В ТЕМНОТЕ!… Он пытается крикнуть — кажется, сам мертвый воздух затхлыми волнами душит его. Вокруг слышится смех — отвратительный хриплый издевательский хохот. По ту сторону решетки мелькают лица, перекошенные от какой-то безумной радости, появляются люди — мужчины в женских платьях и обнаженные женщины. Они проносятся мимо и где-то далеко, в каких-то подземных тоннелях слышится их непрекращающийся смех.
А у решетки теперь стоят другие люди — добропорядочные, чистенько одетые в дешевые „воскресные костюмы“, с печальными сострадающими лицами. Какой-то толстый мальчик в галстуке-бабочке просовывает руку сквозь решетку и дотрагивается до его окровавленного плеча жирным пальцем. „Бедненький!“ — жалостливо говорит мальчик, вытирая нос белым платочком. Он с криком отшатывается в дальний угол своей камеры. Он закрывает глаза от ужаса и омерзения. „Ты должен пострадать за свои грехи! — менторским голосом произносит отец толстого мальчика, — Ты должен покаяться во имя Господа нашего, Иисуса, распятого за грехи наши!!! Ты — убивавший людей, покайся!!! Ты — возжелавший…“ С диким нечленораздельным криком, заглушившим последнее произнесенное слово, он бросается на решетку. В его обезумевшем лице и в вытаращенных, налившихся болью и ненавистью глазах нет ничего человеческого. Я БОЛЬШЕ НЕ ЧЕЛОВЕК!!! ЕСЛИ ТЕ, КТО ОКРУЖАЮТ МЕНЯ — ЛЮДИ, ТО Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ. Он рычит, скаля зубы, и дергает решетку, тщетно стараясь добраться до отца толстого мальчика, который смотрит на это с оскорбленным мещанским недоумением. Он мечтает перегрызть горло этой скотине в аккуратном чистеньком костюмчике…